Волчья ягода - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Накрытый стол ждал пиршества. Лукаша, Аксинья и Нюта измаялись, ноги гудели, словно от непосильной работы. А что сделали-то? Приготовили ужин на один вечер.
Лукерья принарядилась к приходу мужа и гостя: темно-синяя рубаха с длинными рукавами, шитым ожерельем и серебряными наручами. На косах шапочка китайской парчи. Аксинья с тоской оглядывала свой наряд: сарафан покрылся жирными пятнами, летник, старый, потрепанный, казался на фоне богатого убранства дома нарядом нищенки.
– Не быть тебе, Аксинья, замарашкой, – весело вскрикнула Лукаша.
– К чему мне красоваться? Не в мои года и не в моем положении наряды примерять.
– Сейчас мы из тебя паву сделаем, – хозяйка тянула Аксинью в свою горницу, словно и не слышала ее возражений.
Аксинья почувствовала себя беднячкой, что одалживает у подруги целую рубаху и новый убрус. Но… Жажда выглядеть хорошо пересилила гордость. Сила женщины – во взмахе ее ресниц, длине кос, новой душегрее, ожерелье из жемчуга.
Стыд и раздражение кусали гордость за пятки, но Аксинья отряхнула их и нашла силы порадоваться дару Лукаши. Теперь она была обряжена не в тряпье: стан ладно облегала рубаха белая, сверкающая новизной, с солнечной вышивкой по вороту, сверху накинут шафранный летник, шитый бусинами, да отороченный беличьим мехом, с синими вшивами[76].
– А ты посмотри на себя, – Лукаша вытащила из сундука плоский округлый предмет в деревянной рамке.
Аксинья смотрела в плоскую, блестящую гладь и видела себя, будто в речной водице. Слишком узкое лицо, большие глаза с красными прожилками, усталые губы. Женщина в годах, совсем не молодуха, но и не старица.
– Зерцало зовется, Пантя подарил. Я сначала боялась его, думала, колдовство какое. Хозяин объяснил, что иноземцы такие вещицы делают, – сообщила Лукаша. – Я на себя глядеть не люблю, боязно. Вот в сундуке и держу.
– Тебе, лебедушке, на себя только и любоваться!
– Ворота хлопнули! Идут! – Лукерья запунцовела, словно ждала полюбовника.
«Неуместные мысли», – одернула себя Аксинья.
3. Неласковая
Он громко, ненасытно ел, словно оголодавший волк. Аксинья старалась не смотреть в его сторону, но выходило с трудом.
Хозяин сел во главе стола, под образа. Как был в темно-синей чуге, кафтане для верховой езды, так и остался, принес в горницу дорожную пыль. Пальцы в кольцах, словно у боярина, знатного и богатого человека. На кафтане ожерелье из жемчуга, шитое золотом и мелкими каменьями, по ткани разбросаны шелковые нашивки. Десница[77] пряталась в рукаве белой рубахи, замотана, словно дитя. На единственной руке кольцо с лазуритом, на большом пальце перстень с печатью. А что на оттиске, не разобрать, мелко, хоть перстень и доброго размера, до первой косточки доходит.
Как Аксинья увидела все, на Степана прямо не глядючи, и сама не знала. И пироги постные в рот отправляла, и квасом запивала, а смака не чувствовала, во рту словно корень одуванчика – твердый, безвкусный, раздражавший язык.
По правую руку от Степана Строганова (Аксинья чуть не расхохоталась: по отсутствующую правую руку) сел Голуба, главный помощник. По левую – место пустовало, людей своих Хозяин, видно, оставил на дворе у воеводы. Лукаша и Аксинья пристроились на другом конце стола, поближе к кухне. Нюта села рядышком с матерью, но часто косила на могучего, богато разряженного Строганова с любопытством и озорством.
– Весело тебе, Аксинья? – Хозяин уловил даже не улыбку – тень, что мелькнула по лицу знахарки.
Аксинья подняла голову и встретилась с ним глазами. Теперь можно было не таиться, не прятать взор. Схватка меж ними началась.
Он немного постарел – весной Аксинья не углядела. Лоб перерезали продольные морщины, меж бровей пролегла складка, словно он много думал о неприятных делах. Нос будто стал крупнее, лицо похудело, и вдоль губ четче вырисовывались борозды. Над губой щетинились короткие усы, подбородок выбрит начисто, по польскому обычаю. Глаза стали будто еще синее, вобрали цвет уральского неба и речных вод.
– А что ж мне не веселиться? В достаточных хоромах сижу, яства чудные вкушаю, плоть да душу свои тешу, – она нарочно говорила языком, почерпнутым из Книги, что далек был от крестьянской жизни.
– Немного тебе для радости надобно, Аксинья, дочь Василия Ворона, – голосом выделил он «дочь», словно и мужа у нее никакого не было.
«А имя отца запомнил… через столько лет из памяти не выветрилось», – отметила с трепетом Аксинья, и досада на нечаянную эту радость охватила ее, и злость разгорелась еще больше. На себя, беспутную, на Степана-зубоскала, на судьбу-обманщицу…
– Такая жизнь у нас, тяжелая. Всякой крохе радуемся.
– Степан Максимович, вы с воеводой-то договорились о делах? – Голуба не вытерпел пустую перепалку меж хозяином и гостьей, завел пристойный разговор.
Лукаша тронула Аксинью за плечо: пора идти за горячим яством.
– А куда ж Добыча[78] денется? Зря, что ль, дед дочь свою, Евдокию, замуж за него выдавал? Все для дела, для семьи. Решили с воеводой по доброму раскладу. Давай, Голуба, не будем о делах за столом.
Голуба кивнул. Где ж Хозяину возразишь?
Лукерья внесла на большом расписном блюде курицу, источавшую аромат трав и пряностей, осторожно опустила на стол перед Хозяином. Аксинья поставила угощенье для остальных: похлебку из щуки с толокном. Поставила с неуместным грохотом, словно на голову недругу шваркнула.
Степан ловко пользовался ножом, одной рукой исхитрялся разрезать куски, поддевал вильцами курятину, с наслаждением разжевывал, чуть не закрывал глаза от удовольствия.
– Знатная ты повариха, Лукаша. Век бы из дома твоего не уезжал, – подмигнул хозяйке дома Хозяин, и Лукерья чуть зарумянилась, кивнула, не поднимая глаз.
Вот отчего расхваливала Лукаша Хозяина: нашел он ключ к ее незатейливому сердцу. Лесть, похвалы – и она с рук есть готова.
– Сладко в пост скоромное вкушать? – не удержала Аксинья колкого вопроса.
– А ты сама попробуй, узнаешь, – ответил Степан и протянул ей на вильцах кусок птицы.
По его разумению, Аксинья, словно собачонка, должна была подбежать, взять кусок и благодарно повилять хвостом? Гнев затапливал ее, выходил из берегов благоразумия.
– Мамушка, можно мне – ну хоть кусочек! Такой дух идет пряный, – Нюта забыла о правилах приличия, заерзала на лавке.
– Нюта, тише!
– Хочешь оскоромиться? – Степан услышал разговор между матерью и дочерью, радостно заблестел глазами.
– Мамушка?
– Сусанна, я отправлю тебя в горницу.
– Имя ты выбрала для дочери, словно всех собак удивить хотела. Нюта, отведай курицы. Для детей пост не строг, любой поп подтвердит. Нет в том греха, – Строганов тряс куриным ломтем на вильцах.
Нарочно издевался, изверг.
Нюта обиженно шмыгала носом, с лавки не вставала.
