Волчья ягода - Элеонора Гильм

– Нюта, молчаливый рот – золотой рот. – Дочь умолкла.

Аксинья помнила, какой радостью наполняли ее прогулки с отцом по городским улицам, по торговым рядам, молитвы в Свято-Троицком соборе… Теперь дочь ее унаследовала живость ума, любознательность матери и настойчивость, она стремилась познать тот краешек мира, что доступен был обитателям Усольского уезда. А суровая мать обрывала на полуслове, кричала, скрывала свои тайны под тремя покровами.

Нюта завизжала, забыв о своих обидах: прямо на тропе, на поросших буро-зеленой травой кочках росли желтые маслята. Яркие, солнечные, словно летник, одолженный Лукерьей. Аксинья поглядела на свое рванье и вздохнула. Тело помнило чудный наряд из мягкого, словно весенние травы, полотна, тосковало по нему, словно по ласковым мужским рукам.

Дочь носилась по тропе, с упорством белки обшаривала кусты и заросли мелкого березняка, распугала всю окрестную живность. Скоро грибов, свежих, мокрых от недавнего дождя, она собрала столько, что они складывали их в подолы. Аксинья предвкушала, как будет запекать грибы с репой в горшке.

– Скоро поедем в Соль Камскую, скоро, дочка, – выдавила из себя Аксинья, а дочь уже и забыла, о чем спрашивала.

Настойчивый Строганов не оставит в покое Аксинью и Нюту. Не посадить его в плетеный короб, словно курицу Степаниду. Не усыпить его, не отравить, не отвадить от дочери. Лелеяла она надежду, что поверит Строганов лжи об отцовстве Григория, что отступится от дочери.

Сусанна не сын, не наследник. На что мужику дочка? Так, для душевной услады, для развлечения. Весь толк от нее исчерпывался тем, чтобы выдать за нужного человека – как Василий Ворон хотел выдать когда-то Аксинью за Микитку. На что Строганову Сусанна, Нютка, знахаркина дочь?

Подмешала Аксинья ему волчью ягоду[82]. Глафира, мудрая наставница, шептала много лет назад, что наделено растение тайным свойством: о чем человек думал, чего хотел перед колдовским сном, все исчезало из памяти его. Малая капля снадобья – и память чиста. Аксинья в подобные чудеса не верила, но здесь ее разум не устоял перед соблазном. Ведьме – ведьмины прибаутки.

А если волчья ягода не поможет, Аксинья должна искать иной путь: стелиться, словно утренний туман по Усолке, обволакивать, окутывать, просить милости, целовать сафьяновые сапоги, если понадобится.

4. Расплата

Перед Евфимией Птичьей косткой[83] еловские парни и мужики расставляли силки на глухарей. Дело нехитрое, да муторное: дужки из можжевельника смастери, прочный конский волос с пенькою скрути в жгут да в дужки продень. Насторожи в таком месте, чтобы птица или зверь не сторонились ловушки и мимо петли-душительницы не прошли. В ранешние сытые времена силки ставили мальчишки да парни: несерьезное для добытчика дело, дичи мало да мороки много. Куда лучше с луком да копьем на крупного зверя идти. Но с началом Смуты любая дичь, принесенная из лесу, могла спасти семью. Силки, не требовавшие особой мощи и хитроумия, стали излюбленным способом промысла.

Илюха, старший Семенов сын, спозаранку пошел проверять силки, чтобы до полуденного солнца собрать добытое. Несколько лет он, сопливый мальчишка, слыл в семье за старшего: отец ушел на защиту Московского государства, оставив жену да детей на милость Господа и односельчан. Илюха научился выискивать мед диких пчел, ходил искусанным и опухшим, но сытым; добывал рыбу отцовыми снастями; охотился лучше иных мужиков, сноровисто устанавливал силки.

Желтая листва вкусно шуршала под ногами, в сплетении сухих трав таился первый иней. В животе Илюхином забурлило: проснулся он раньше матери и отчего-то поленился вытащить из печи кашу со вчерашним хлебом, рвался в лес. Сейчас он пожалел о своей глупости.

Илюха ставил силки в самых ягодных местах, и пару раз сталкивался лоб ко лбу с парнями из соседних сел. Есть поговорка: бодливой корове Бог рогов не дал. Да проглядели наверху: Илюхе, норовистому бычку, даны были крутые рога, и нрав, и упорство, и наглость бескрайняя. Уродился бы в коровьем племени, переборол бы всех сородичей с малолетства или давно лежал в сырой земле.

Илюха с детства знал самое важное – то ли от бабки Маланьи, то ли само собой в голове его поселилось. Должен он быть самым первым, проворным, сметливым, спуску никому не давать и обиды не спускать. Отец, Семен Петух, от правды сыновьей был далек – слишком мягкий, податливый, без крепкой руки и веского слова.

Отец… Раньше Илюха осуждал его за шашни с Аксиньей, деревенской знахаркой, злостью огненной полыхал. А как пришел он с ополчения московского, так Илья жалостью проникся к нему: стал отец растерянным, точно увечный на паперти. Месяцы проходили, к родителю вернулись здоровье и твердая поступь, но хитрым своим сердцем Илюха чуял, что он превзойдет отца в хозяйской хватке и преуспеет в жизни. «Уже на голову превзошел», – хвастал он пред самим собой.

Он кружил, проверял добычу: первый силок насторожен возле высокой черемухи с потрескавшимся стволом – пустой. Второй в гуще черносмородиновой поросли, где любили кормиться молодые глухари. Петля сорвана да закручена узлом, словно в насмешку над Илюхой. Третий силок, та же беда: ни глухаря, ни конского волоса, все разломано и опаскужено не зверем, а ушлым человечишкой.

Илюхино сердце стало биться чаще, точно колокол еловской церкви звонил: бим-бом, бим-бом. Поймать наглеца да начистить рыло.

Четвертый силок насторожил он посреди смачной поляны с разнотравьем, порослями костяники и красной низкорослой смородины, окружали ее сплетения веток, сквозь которые продираться было мучительно и хлестко. Какой-то звук влетел в чуткое ухо: в утреннем лесу стояла тишина.

Илюха пригнулся и замер. Нет, не олень и не заяц продирался совсем рядом – человек. Илюха угомонил дыхание, умерил шаг и прыткость. Сейчас главное не спугнуть татя. Он шел, стараясь не шуршать листвой, осторожно, не опускаясь на пятку, но споро. Когда открылись его взгляду поляна с четвертым силком и мелкий мальчонка, что выкручивал из силка самку глухаря, Илюха напрыгнул на него и свалил с ног.

– Ах ты, нечисть лесная, получай, – хрипел Илюха и бил кулаком в лицо, ребра, под дых.

Отмутузил он его от души, попомнил разоренные силки и краденую добычу. Тать молчал и только испуганно сопел, закрывался мелкими ручонками, точно девка.

– Ты зачем ловушки мои разорял, олух?

– Наши места здесь, наши, – всхлипнул тать. – Мой отец еще здесь силки ставил, наши здесь места, испокон века, наши, слышь!

– Так ставь, я что, запрещаю вам? Вот дурье семя! Ты александровский, что ль?

– Оттуда.

– Все вы какие-то пришибленные. Обычай помнишь?

– Какой еще обычай? – насупился парнишка.

Видно, спокойный голос Ильи ввел его