Волчья ягода - Элеонора Гильм

– Рассказывай, кто дядьку твоего разделал? – спрашивал Илюха, а Павка всхлипывал еще громче.

– Не знаю-у-у.

– Илюха, не страшно тебе было? Одному под сосной стоять да на пакость эту глядеть? – спрашивала Нютка, и в глазах ее горели звезды восторга.

– Так чего тут бояться-то? Где страх, там и стыд, – отвечал он и чувствовал, что нашел бы еще с десяток голов да не заробел. Сам снял, отряхнул да в деревню принес под испуганные вопли баб и девок.

Катерина не слышала хвастливых его слов, издали жалостливо глядела на Илью, словно часть мучений Никашки перешла и на ее старшего сына. Семен на сход не пришел – отправился в дальние угодья проверять борти, и она сетовала про себя, почему на долю ее старшенького всегда выпадают напрасные испытания.

Бабы сгрудились возле старостиного забора, самые хлипкие – Таисия да Прасковья – привалились к осиновым столбам, чтобы земля из-под ног не ушла. Прасковья, красная, изрыдавшаяся до икоты, опиралась на плечо Таськи и глядела на корзину со страшной находкой. «Господи, спаси брата моего», – повторяла она бесконечно, хотя всякому было ясно, что просьбу ее выполнить невозможно. Чудеса воскрешения и второй жизни усопших обитали в иных землях, далеких от российской правды.

Нюрка Федотова и Аксинья стояли чуть в сторонке от прочих баб, не говорили о произошедшем ни слова, но переглядывались со смыслом. Аксинья напоминала девке: руку на пузе не держи, про тяжесть свою раньше времени не говори. А Рыжая Нюрка глядела на корзину с головой, будто таился там кто-то близкий и родной ей, а не пакостный Никашка. Лицо ее с бледной, покрытой веснушками кожей казалось бледнее обычного.

– Тетка Аксинья, мне здесь быть ни к чему. Худо мне что-то. – Нюра пошла домой, и плечи ее сгорбились, словно лежала на них большая тяжесть.

Аксинья оправила душегрею и вздохнула. Из-за жуткой находки вся деревня забросила дела и теряла время среди охов, молитв и пустых разговоров. Страда закончилась, хлеба убрали, репу и редьку выдрали, но в каждом дворе работы еще на два месяца с избытком, а сделать ее надобно до Покрова.

– Аксинья, ты Никашку-то прошлой ночью не видела? – Яков Петух подошел к сгрудившимся бабам, ястребиный взгляд его направлен был на знахарку.

– Не видала я его давно, даже и не упомнить когда… С чего ему в гости ко мне ходить?

– Так недалече от твоей избы нашли голову-то.

Взгляды еловчан обратились к знахарке, и Аксинья ощутила, как по спине поползла холодная змея страха. Знала, предчувствовала, что так и будет. От ведьмы до убийцы путь близкий, ровный да миру угодный.

– Яков, ты погодь вопросы задавать, – Георгий Заяц вывернулся откуда-то из толпы.

– Как не задавать-то? Мне перед целовальником ответ держать, а не вам. Кто убийство учинил? Откуда злодей выискался?

– Ты глянь на Аксинью-то, мелкая она, слабосильная баба. Она как голову от тела отрезала да на дерево забралась?

– А если нечистый помогал? – Яков, видно, решил утопить Аксинью в холодных водах Усолки.

– Ты, Яков, погоди. Сейчас надо о душе покойного молиться, – пресек отец Евод старосту, точно мальчишку.

Аксинья знала, что староста упрятал возражения в рукаве зимнего тулупа. И они еще не раз вылезут на белый свет.

– Фекла, Макарова вдова, почему не здесь? – вспомнила Зоя-старшая.

– На что ей здесь быть? – крутанул бороду Яков. – От нее шум да суета зряшная.

– Я вчера видала, что сын Ефим к ней на ночь глядя приехал. А до рассвета уехал, – радостно сказала Зоя и оглядела всех еловчан. Всякий ли понял смысл ее слов?

Георгий Заяц долго разговаривал о чем-то со сплетницей, о чем – Бог весть. Но всем было не до них: крохотная деревушка Еловая никогда не знала такого злодейства. Оставалась надежда, что худое сотворил с Никашкой человек пришлый, не еловчанин.

Утром отец Евод отпел несчастную голову Никона Федотова. Сестра покойного Прасковья рыдала так бурно, что под руки вывели ее бабы из храма, утешали, шептали целебные слова. Молодая вдова Настюха равнодушно глядела на мужнины останки и не выдавила из себя ни единой слезы-росинки. Всегда впалые щеки ее округлились, под сарафаном угадывалось налитое тело, и вся осенена она была покоем, куда-то ушел ее надрыв и горе по почившему Тишке. Радовалась, грешница, вдовству своему? Бабы сетовали на твердосердие ее, противное русскому обычаю, но хватило их ненадолго.

Каждая понимала: искренне жалеть о беспутном Никашке – дело по строгому разумению невозможное. Кто созидал, тот сойдет с земного пути под слезы и стоны; кто разрушал – под облегченные вздохи.

* * *

Илюха вручил Нютке доброго глухаря, и Аксинья весь вечер ощипывала птицу и думала о Никашке и его пакостном нраве, пыталась выжать хоть каплю жалости к покойному. Если бы знал кто подробности того вечера, не отмыться бы ей вовек от обвинений. Она вспоминала и будто заново переживала тяжелые минуты.

Когда невинный сын Никашки, Тихон, делал последние вдохи, когда мать его Настя рыдала и просила Богородицу о заступничестве, Никон пошел другим путем: решил он высказать обиду свою знахарке. Залившись хлебным вином, потеряв разум, вломился он к Аксинье, наговорил много дурных слов, винил в болезни Тишкиной и снадобьях дурных. Да если б на том успокоился… Вернулся в избу, пьяный, отвратный, он пытался сотворить с ней паскудство, грозил, что удушит дочку, если Аксинья вздумает воспротивиться.

Природа-матушка заступилась за Аксинью, хвори пришли на помощь знахарке, что столько лет с ними боролась. Никашка, молодой мужик в самом соке, в самом цветении жизненных сил, не смог сотворить с ней прелюбодейство. Постыдный недуг, что овладел им много лет назад, сделал из него недомужа. Аксинья боялась его ярости, мести и безумия, а Никашка плакал от стыда и бессилия…

В Аксинье тогда боролись два чувства – отвращение и жалость. Не оттого ли Никашка творил худые дела, обижал скромную жену свою, что разъедала его плоть и душу тяжелая болезнь?

– Она убила Никашку, она! – Яков, обряженный в бабий кафтан, показывал пальцем на Аксинью, а отец Евод кивал ему в такт.

Она закричала во сне и пробудилась, мокрая от пота. Когда-нибудь кончатся тридцать три несчастья?

5. Червь

– Господь Бог преисполнен милости к нам, грешным. И высшей милостью его является ниспослание Сына, – голос отца Евода гулко разносился по еловскому храму.

И мал приют православных, и выстроен людьми несведущими, а звук в нем лился особенно, исполнен торжественности и размаха. Чудо, не иначе. Гости из окрестных деревень, которым посчастливилось побывать на утренях, вечернях, на