Волчья ягода - Элеонора Гильм

– Я нетребователен к пище и теплу, нет во мне тяги к удобству и роскоши, это противно моей природе пастыря и человека. На все воля Божия.

– Тогда милости прошу, отец Евод. Когда пожелаете, тогда и приходите ко мне, приму с радостью, – склонила она голову в поклоне.

Отец Евод остался доволен ее смиренным ответом, и скоро по избе разнесся сочный храп. Аксинья долго не могла уснуть, лежала на жесткой перине, набитой не соломой – прутьями, проклинала Георгия Зайца с его обетами. Он, томимый чувством вины, собрал еловчан на богоугодное дело, отмаливал злодеяние свое. Выстроил храм. А есть храм – появится и священник. «Словно мыши в овине, а черви – в малине», – баловалась запретными мыслями Аксинья.

Вопреки досужим разговорам, знахарка искренне веровала в Бога, и в минуту страха, боли, радости и кручины всегда обращалась с молитвами, и находила в том радость и спасение. И храм Божий окутывал ее покоем, но…

Богоугодным было для нее место, сотворенное самим Создателем. Лесная поляна, покрытая разноцветьем трав. Лазоревая гладь Усолки. Озеро с темным омутом и верхушками елей, плывущими в темной глубине. Заснеженный луг. Здесь и молитва лилась сама, пропитанная узорочьем веры. Здесь, на невообразимом просторе, в высоте столетних сосен, в глубине речных вод, в разлете рогов оленя, в криках журавля величие Его стесняло сердце.

Отец Евод обжился в Еловой, пригляделся к жителям ее и начал варить свою кашу. Аксинья оказалась в самой ее гуще.

6. Бабьи слезы

В 1616 году вторая половина месяца-хмуреня[88] оправдывала ненастное название. Каждое утро сизые тучи скапливались на небосклоне, точно смятенные овцы: собирались, блеяли – слышимо лишь Творцу и ангелам на небе – и мчались на Солекамскую землю бесшумным стадом, извергали воду, и град, и беспричинную кручину.

После службы отец Евод читал молитвы, заблудшая паства собралась вокруг него, готовясь к исповеди. Настало время, которого боялась Аксинья.

Исповедь как долг каждого христианина приносит исцеление души и благодать. Исповедь как мучение травницы, знахарки скручивает утробу в тугой узел. Грешница, что с нее взять?

– Георгий. – Заяц не пропускал ни одного воскресенья. Он, алтарник, находил в ней покой, и смирение, и забвение грехов прошлого.

– Анна, – прошептала Нюра и положила руку на живот.

– Аксинья, – сказала знахарка и подумала, что голос прозвучал слишком громко в наступившей тиши. – Боже, Господь и Владыка всего живого и каждой души, кто один только может исцелить меня, – она повторяла причастные каноны, заученные с детства.

Быстро рассказал о грехах своих Георгий. Наверно, отец Евод знал все о его страхах, о непростом прошлом, об Ульяне, свернувшей шею в погребе.

И Нюрка не успела рассказать о грехах своих, а батюшка уже накрыл голову ее епитрахилью[89]. Понесла дитя не в браке, а во грехе. Но через неделю положенные три рубля будут уплачены за полюбовный блуд, отец Евод обвенчает Анну и Ефима – и содеянное будет забыто.

Аксинья перекрестилась и пошла к аналою[90]. Ноги ее налились тяжестью, язык пересох. Иль правда есть в ней что-то бесовское, страшное, что заставляло творить непотребство и без истинного, глубокого раскаяния жить дальше?

Она не смотрела на отца Евода, глядела на крест. Умер на нем Спаситель, прибитый изуверскими гвоздями. Раны бы его промыть травами, дать испить водицы колодезной, заговорить кровь… Аксинья выдохнула: не в ту реку мысли ее текли.

– Слушаю тебя, дочь моя.

– Грешна я, батюшка.

– Поведай о грехах своих, не держи в душе, не отравляй ее смрадом.

– Имя Господа произносила всуе. Грешна. Не помнила о дне святом для молитв и исповеди. Грешна.

Отец Евод не отводил от Аксиньи глаза, и померещилась ей легкая улыбка на лице священника. Или то задрожали свечи от сквозняка?

– Чревоугодием грешна, – продолжала она. – После голода еда превратилась в радость великую. Обуреваема была гневом. Нет смирения во мне. Гордыня застила глаза.

– Грешна… но виден твой путь к покаянию. А что ж про главный свой грех молчишь, Аксинья? Первую заповедь не забыла ты?

– Помню, батюшка. Я Господь, Бог твой; да не будет у тебя других богов пред лицом Моим.

– Чем нарушила ты заповедь?

– Не нарушала, всем сердцем верую.

– Ворожила ты, заклинания читала, людей с пути истинного сбивала. И шестую заповедь нарушила?

– Нет на мне греха убийства, пощади, батюшка, Господом заклинаю, – Аксинья не испытывала такого страха давно.

С чистым сердцем ответила она на вопрос о смертном грехе. Нет на ней крови Никашки, не убийца она. А если бы отец Евод спросил по-другому, стояла бы на темном распутье: правду сказать и друга подвести или соврать пред иконами…

– Ты в делах своих темных имя Господа не используй! Поди вон из храма, думай о грехах. Приходи обратно, как раскаешься.

Отец Евод властно махнул рукой.

* * *

На Иону и Фоку надобно молиться, на церковную службу ходить, причащаться. Аксинья, неприкаянная душа, с утра перебирала травы и мази. Придирчиво оглядела все стены и редкие просветы заткнула мхом. Понюхала зерна ячменя да ржи: не завелась ли гниль? Просушила перины да подушки с одеялами на ласковом солнце.

Сентябрь не хмурился, не ревел, радовал ясными днями. Бабье лето приплясывало, пело да заскочило на Пермскую землю и, разглядев красоту и величие ее просторов, загостилось.

– Приди, домовой-батюшка, да забери гостей незваных, – приговаривала Аксинья, сдирая грязную соломенную подстилку.

Она скребла углы и морщилась от зловония. Вредные мыши долгие годы хозяйничали в заброшенной избушке знахарки, и с появлением здесь новых хозяев не спешили уходить. Аксинья задабривала домового, поила его молоком, подсовывала баранки и ржаные сухари. Угощение исправно съедалось, но наводить порядок он не спешил.

Мыши пакостили, грызли крупу и мешки, оставляли помет. Она раскладывала везде мешочки с травами – ромашкой, пахучей пижмой, мятой, но уберегали они мало. Твари шуршали по ночам и выводили новое потомство.

Аксинья, бестрепетная и привычная ко всему, боялась в жизни лишь одного. Мышей. Сколько ее воплей слышала изба, одному Богу ведомо. Она снимала солому и корчилась от гадливости: в пучке теплой, перепревшей подстилки нашла она целый выводок голо-розовых мышат.

– А-а-ай, – словно девчонка, запищала она и выбежала из избы.

Втянуть свежий воздух, выгнать из ноздрей мышиную вонь, вытащить солому в лес, от дома подальше. Мелки твари, а почему тяжелый дух распространяют вокруг себя?

Аксинья вернулась в избу, поправила убрус, словно он мог защитить ее от вредных созданий. Мышата пищали и сопротивлялись, чувствовали, видно, злую волю, что уносила их