Волчья ягода - Элеонора Гильм

– Все, Ефим, хватит закоулками ходить. Знаю я… знаем мы, что ты Нюрку мою… – Георгий споткнулся, – сам знаешь.

– А подтвердишь чем? Что у вас, кроме слов? Знаю да знаем – не убедил ты меня.

– Видели вас, – сказала Аксинья и громко сглотнула слюну. Главное, губу не закусывать – молодец Степан Строганов, предупредил ее, что во лжи выдает себя неосторожным движением.

– А кто видел-то? Ты? Он? Или поп? – Фимка стоял посреди избы, и от насмешливости и спокойствия его не осталось и следа.

– Кто видел, тот мне рассказал. Хочешь, приведу да поведает всю правду. – Аксинья и не ведала, кто подтвердит грех меж Нюрой и Ефимом. – Да только надо ли?

– Надо, как без свидетелей-то? – Ефим смотрел на Аксинью так, словно удивлен был разгоревшимся меж ним и знахаркой спором.

– А слыхал ты, где голову Никашки Молодцова нашли? – Тошка встрял в разговор и глядел на Ефима голодным зверем.

– Тошка, не лезь в разговор, – обсек его речь Георгий, точно не мужика – мальчонку оборвал.

– Сыночек, Нюру мы всю жизнь знаем, – Фекла дождалась, пока разговор накалился добела, и промолвила весомое. – Отец ее – человек добрый, достаточный, ты не спорь. Я тебе материнское благословение даю.

– А не согласишься, со мной дело иметь будешь, – Тошка подошел к Фимке и уставился на него, точно пес, что вызывает вожака на драку.

– Да, испугался я слабака, – усмехнулся тот.

Сейчас, когда стояли они рядом, видна была разница: Фимка крепкий, с широкими плечами, бычьей шеей – воин, прошедший многие битвы. И Тошка, юнец пред ним, выше на полголовы, стройный и узкий в плечах. Аксинья прикинула, что разницы меж ними лет десять, не меньше.

– А ты испугайся, Рыжий. На улицу, во двор, пошли… Да узнаешь, чего я стою.

– Не положено мне в пыли кувыркаться. Ямской старшина строжит, жалованье мне урежет – на что мне морока лишняя?

– Боишься, значит. Давай здесь!

– Угомонитесь оба! Тошка, сядь, – приказал Георгий.

– Да так бы и расквасил наглую рожу. Я-а-а-амщик, – протянул Тошка.

– Фекла, ты сыну своему расскажи, – ярился Георгий Заяц. – Я стыда не побоюсь и митрополиту жалобу напишу. Пусть приказные люди разбираются с Фимкой твоим.

Он нашел ту угрозу, что можно было сказать прилюдно. Но Фекла знала и Тошка, видно, что-то пронюхал, что запасены у Георгия речи пострашнее.

– Сыночка мой славный, поговорим вдвоем. Есть у тебя клеть али сени? – заискивала мать.

Фимка махнул рукой: мол, давай. Они ушли в клетушку, что примыкала к левому боку избы: оттуда доносился ласковый, точно весенняя трава, голос Феклы и резкие ругательства Ефима. «Рыжая», «блуд», «напраслина» – много дурных слов сыпалось через щели в бревнах на незваных гостей. Георгий кашлял в руку, борода его расстроенно тряслась, а глаза становились печальными, словно у старого пса. Тошка кипятился и шептал проклятия:

– Сдохнуть бы ему да в луже с гнилой водицей лежать.

– Ты угомонись, парень, – сказал отец Евод. – В чужих разговорах много шелухи, ты зерен жди.

Аксинья обнаружила в печи похлебку: не одной водой питался хозяин вопреки сказанному. Налила жидкое варево в миску, отыскала две ложки и черствую краюху хлеба, протянула Георгию Зайцу и Тошке. Батюшка подождет, не хлебом единым сыт, а божьей благодатью.

– Глянь, отец, в похлебке личинки плавают. Репа, видать, червивая, – Тошка скривился, схватил миску и выплеснул варево с крыльца.

– Остынь, Антон.

– Не согласится, возьму грех на душу, – бурчал Тошка и тер рукавом губы, опаршивленные червивой похлебкой.

Не помнил он сейчас, как насильно женили его на Таисии, не помнил, как противился он свадьбе той, прятался в сарае перед венчанием. Сколько слез пролил он Аксинье, сколько жалоб выслушала она на Георгия, отца жестокого, на нелюбимую беспутную жену… Начисто забыл. Аксинья всю жизнь свою дивилась тому, что люди не сравнивали себя с другими, а свои беды – с чужими. Шкурный интерес застилал неудобную правду.

– Фимка, похлебка-то у тебя… – встретил Тошка Ефима.

– Вкусная да славная, – продолжил Георгий и бросил взгляд на сына. Тошка раздул ноздри, понял намек: молчи, глотай упреки.

К поздней ночи сговорились: свадьбу наметили на день Ионы и Фоки[87] с венчанием в еловской церкви. За две недели к свадьбе подготовиться – дело неслыханное, но Георгий спешил, боялся мужик, что пузо дочерино всякий разглядит в самом широком сарафане. Зайцу пришлось раскошелиться на богатое приданое для Рыжей Нюрки, он крякал с досады, но согласился на все условия: три сундука с одеждой да периной, одеялами и подушками, телка, дюжина кур, сковорода, таз, котел медный, канопки и ковши, кружки и сверх того три рубля медными деньгами.

Отец Евод в разговорах не участвовал, видел, что без него дело решилось ладом. Сел, свободно расставил ноги, словно не поп, а служилый человек. Что-то уверенное и спокойное было в самой его позе, наклоне головы, руке, свободно сжимавшей посох. Невысокий, крепко сбитый (и под одеянием его угадывались мускулы), обладал той непримечательной внешностью, какую запомнить сложно. Увидишь в толпе такого человека – и через миг уже забудешь. Светло-русый волос, небольшая борода, то ли серый, то ли зеленый цвет глаз, с речной глубиной.

Аксинья чуяла на себе его внимательный взгляд, и холодок полз желтой гусеницей по спине.

– Ты, Аксинья, сядь ко мне поближе. Разговор к тебе есть, – шелк его голоса для Аксиньи хуже рогожи.

Она послушно склонила голову, расправила убрус, плавно села на скамью к батюшке и выпрямила спину, чтобы найти в положении тела своего уверенность. Нос ее уловил дурной запах, что шел от батюшки, но Аксинья заставила себя не морщиться.

Отец Евод молчал, словно ждал, чтобы знахарка сама завела пристойный разговор. Фекла и Георгий в мелочах оговаривали празднество, Фимка и Тошка косились друг на друга: враги, а не будущие родичи.

– Уж второй год живу в Еловой. Второй год, – он посмотрел на нее. Ждал согласия?

Аксинья кивнула и что-то одобрительно мыкнула.

– Ты на исповедь не приходишь. И дочь не приводишь, грешницу из нее растишь. В избу свою жить не зовешь, благодати не желаешь. Держишься на расстоянии от меня, пастыря вашего, а много грехов в прошлом твоем водится. Отмаливать их надобно, а не задирать голову.

Батюшка устал после выспренней, хоть и тихой речи, стер пот с лица. Не так спокоен, как хотел показать.

Прямо смотрел он на Аксинью. Ждал ответа. Что могла сказать она, травница, ведьма, прелюбодейка?

– Пред Воздвиженьем Креста на исповедь приду, простите грешницу. Жить в избу свою убогую не зову, от деревни она в отдалении, холодно у нас, боязно, – самой