Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

– О мудрец-Воробей, я бы очень скучала, если бы не откладывала яйца два раза в год, но нередко я жалею, что не родилась рабочей Пчелой и не могу есть обыкновенную розовую похлебку и порхать с цветка на цветок. Если вы хотите доставить мне удовольствие, не зовите меня ни Вашим Величеством, ни царицей, говорите мне просто: Государыня.

– Государыня, – продолжал я, – мне кажется, что устройство жизни вашего Пчелиного народа исключает всякую свободу, что ваши рабочие Пчелы заняты всегда одним и тем же и вообще все у вас делается точь-в-точь, как при египетских фараонах.

– Вы правы, но порядок – одна из прекраснейших вещей в мире. Общественный порядок – вот наш идеал[362], и мы ему верно служим, тогда как Люди, если пытаются нам подражать, довольствуются тем, что выводят эти слова на пуговицах своих национальных гвардейцев и пользуются ими как предлогом для создания величайших беспорядков. Монархия – это порядок, а порядок должен быть абсолютным.

– Но порядок работает на вас одну, Государыня. Сдается мне, что Пчелы доставляют вам отличный цивильный лист[363] из первосортного нектара и вообще только для вас хлопочут.

– Да, но как же иначе? Государство – это я[364]. Без меня все погибнет. Там, где всякий вправе наводить собственный порядок, образуется столько же порядков, сколько мнений, и вытекает из этого множества порядков один большой и постоянный беспорядок. Мы же здесь живем счастливо, потому что порядок на всех один: куда лучше этим умным существам иметь одну царицу, чем завести их целых пять сотен, как у Муравьев. Пчелиный народ столько раз оказывался на грани гибели из-за раздоров, что больше не желает рисковать. Однажды у нас случился бунт. Рабочие пчелы прекратили производить прополис, мед, воск. По зову нескольких новаторш они разграбили склады и каждая зажила свободно, каждая сделалась вольна поступать, как ей вздумается! Вместе с моими верными лейб-гвардейцами, с акушерками и придворными я направилась к месту бунта. И что же? в революционном улье не осталось ни сот, ни запасов. Каждая из гражданок съела собственный мед, и нации пришел конец. Некоторые беглецы явились к нам, дрожа от холода, и признали свои заблуждения.

– Как жалко, – отвечал я, – что ничего хорошего нельзя создать без ужасного разделения на касты; мой воробьиный здравый смысл противится этому неравенству состояний.

– Прощайте, – сказала царица, – да просветит вас Господь! Господь дарует нам инстинкт, будем же покорны Господу. Если бы равенство было возможно, то, конечно, оно бы установилось в первую очередь у Пчел: ведь все они одинаковой формы и величины, все имеют одинаково вместительный желудок, все испытывают ощущения, подчиняющиеся самым строгим математическим законам. Но вы сами видите, соблюдать эти пропорции, длить эти занятия можно только под властью одной царицы.

– А для кого вы производите мед? для Человека? – спросил я. – Настоящая свобода – это работать только на самих себя, повиноваться только своему инстинкту, приносить жертвы только всему народу, потому что народ – это и есть мы сами!

– Да, я не свободна, – согласилась царица, – я даже менее свободна, чем мой народ. Покиньте мои владения, парижский философ, вы можете соблазнить каких-нибудь безголовых из числа моих подданных.

– Не безголовых, а головастых! – возразил я.

Но она уже улетела. После ее исчезновения я принялся чесать в затылке и вычесал оттуда удивительную Блоху.

– О парижский философ, – сказала она мне, – я всего лишь бедная Блоха, прибывшая сюда издалека на спине одного Волка; я услышала твои слова, и они меня восхитили. Если ты хочешь расширить свои познания, отправляйся через Германию и Польшу на Украину и убедись самолично в том, как велики и независимы Волки, исповедующие те же принципы, какие ты только что бросил в лицо старой болтливой царице. Волк, господин Воробей, есть жертва величайшей клеветы; о нем судят совершенно превратно. Натуралисты не ведают о превосходных республиканских нравах Волков, потому что Волки поедают всех натуралистов, имеющих дерзость вторгнуться в их республику, но Птицу они есть не станут. Ты можешь спокойно опуститься на голову самому гордому из Волков, волчьему Гракху, Марию, Регулу[365], и насладиться зрелищем прекраснейших звериных добродетелей, процветающих в Волчьей и Лошадиной республиках, среди степей. Дикие Лошади, или Тарпаны, – это степные Афины, а Волки – степная Спарта[366].

Лесничий имел подлость задержать меня

– Спасибо, Блошка. Куда ты теперь?

– Туда, откуда пришла: на охотничью Собаку, которая греется вон там на солнце.

А я полетел в Германию и Польшу, о которой слышал так много разговоров в мансарде моего философа на улице Риволи[367].

Хозяин усадьбы, занимавший высокую должность в муниципалитете

О парижские Воробьи, о Птицы всего мира, о Звери всего земного шара, и даже вы, величественные останки допотопных существ, вы все преисполнились бы восхищения, когда бы смогли, подобно мне, побывать в благородной Волчьей республике – единственной стране, неподвластной Голоду. Вот что возвышает душу Зверя! Когда я добрался до великолепных степей, растянувшихся от Украины до Татарии, наступила зима, и я понял, что жить в таком краю можно лишь ради свободы. Я заметил Волка, стоявшего в карауле.

– Волк, – сказал я ему, – мне холодно и я вот-вот умру: для вас это будет большая потеря, ибо меня привело сюда восхищение вашей республикой; я желаю изучить ее основания и прославить их среди Животных.

– Садись мне на спину, – предложил Волк.

– Но ведь ты меня съешь, гражданин?

– С какой стати? – отвечал Волк. – Съем я тебя или не съем, чувства голода я не утолю.

Воробей для Волка – это даже меньше, чем для меня льняное семечко.

Мне было страшно, но как истинный философ я совладал со страхом. Добрый Волк позволил мне усесться ему на хвост и взглянул на меня голодными глазами, но не тронул.

– Что поделываете? – осведомился я, чтобы поддержать беседу.

– Да вот, – отвечал он, – поджидаем двух русских помещиков, которые приехали погостить в соседнее имение; когда они поедут назад, мы, пожалуй, съедим их трусливых Лошадей, подлых кучеров, слуг, да и самих господ.

– Это будет забавно.

Не сочтите, о Звери, что я желал подольститься к этому дикому республиканцу, который, скорее всего, не любил, чтобы ему противоречили; нет, я сказал, что думал. На парижских чердаках, да и во всех других местах я слышал столько проклятий по адресу чудовищной разновидности людей, именуемых помещиками, хозяевами, собственниками, что ненавидел их, даже не имея о них ни малейшего понятия.

– Но сердце их вам не достанется, – пошутил я.

– Почему это? – удивился гражданин Волк.

– Я слыхал, что у них его нет.

– Вот беда-то! – воскликнул Волк. – Для нас это большая потеря, и не единственная.

– Как это?

– Увы, – продолжал гражданин Волк, – многие из наших погибнут в бою; но отечество превыше всего! Притом добыча составит всего шесть Человек, четыре Лошади и еще кое-какие припасы, для нашей секции Прав Волка[368], состоящей из тысячи Волков, это капля в море. Представь, Воробей, что мы ничего не ели уже целых два месяца.

– Совсем ничего? – спросил я. – Ни одного русского князя?

– Даже ни одной дикой Лошади! Эти подлые Лошади чуют нас издалека!

– Как же вы поступите?

– Законы республики приказывают молодым Волкам и Волкам зрелым сражаться, но не питаться. Я молод, я уступлю добычу женам, детям и старикам…

– Прекрасная мысль, – сказал я.

– Прекрасная? – отвечал он. – Нет, самая простая. Мы признаем неравенство лишь в возрасте и в поле. Мы все равны.

– Отчего?

– Оттого, что мы все равно сильны.

– Тем не менее вы, Ваша Светлость, стоите в карауле.

– Потому что пришел мой черед, – отвечал молодой Волк, ничуть не рассердившийся на то, что его повысили до Светлости.

– Есть ли у вас Хартия? – спросил я.

– А что это такое? – удивился молодой Волк.

– Но ведь вы состоите в секции Прав Волка, значит, у вас есть права?

– Право делать то, что мы хотим. Мы собираемся вместе, только если всем Волкам грозит опасность, и, когда идем на дело, избираем себе командира; но после он вновь становится простым Волком. Ему никогда не взбредет на ум считать себя лучшим, чем Волк, у которого молоко на губах едва обсохло. Все Волки – братья!

– А в каких еще случаях вы собираетесь вместе?

– Чтобы бороться с голодом или чтобы охотиться в общих интересах. Мы охотимся секциями. Если все страдают от голода, мы делим добычу, и делим поровну. Да будет тебе известно, Воробьишка, что в самых ужасных обстоятельствах, когда степи завалены снегом, а все дома закрыты и три месяца подряд у нас и мелкой косточки не бывает в пасти, мы подтягиваем животы и согреваем друг друга! Со времен основания Волчьей республики не было случая, чтобы один Волк поднял лапу на другого. Это было бы равносильно цареубийству: ведь в Волчьей республике всякий Волк – государь. Недаром говорится: «Волк волка не съест»; это чистая правда, а Люди при виде волчьего братства краснеют от стыда[369].