Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

– А в каких еще случаях вы собираетесь вместе?

– Чтобы бороться с голодом или чтобы охотиться в общих интересах. Мы охотимся секциями. Если все страдают от голода, мы делим добычу, и делим поровну. Да будет тебе известно, Воробьишка, что в самых ужасных обстоятельствах, когда степи завалены снегом, а все дома закрыты и три месяца подряд у нас и мелкой косточки не бывает в пасти, мы подтягиваем животы и согреваем друг друга! Со времен основания Волчьей республики не было случая, чтобы один Волк поднял лапу на другого. Это было бы равносильно цареубийству: ведь в Волчьей республике всякий Волк – государь. Недаром говорится: «Волк волка не съест»; это чистая правда, а Люди при виде волчьего братства краснеют от стыда[369].

Я предложил им съесть несколько яиц всмятку

– Ну и ну! – сказал я, чтобы его развеселить. – А Люди говорят, что у них государи – сущие Волки. Но если у вас все так устроено, значит, у вас не должно быть наказаний?

– Если Волк не выполнил своих обязанностей, упустил добычу, не унюхал опасности и не предупредил о ней, его бьют; но он не лишается уважения себе подобных. Всякий может оступиться. Законы республики предписывают искупить вину. Но если речь не идет об охоте ради утоления общественного голода, каждый свободен, как ветер, и тем более силен, что при необходимости может рассчитывать на помощь всех остальных.

– Как же это прекрасно! – воскликнул я. – Жить одному и заодно со всеми! Вы разрешили величайшую из проблем.

«Боюсь, однако, – прибавил я мысленно, – что парижские Воробьи недовольно просты для того, чтобы согласиться с такой системой».

– Ура! – закричал мой друг Волк.

Я вспорхнул и полетел в десяти футах над ним. В то же мгновение сотня дюжин Волков в роскошных волчьих шкурах устремились вперед быстро, как Птицы. Вдали я увидел две кибитки, запряженные каждая парой лошадей; они мчались во весь опор, а ехавшие в них господа и слуги храбро защищались саблями, но Волков это ничуть не смущало; они бросались под колеса, с величественным самоотвержением жертвуя своей шкурой и являя пример высшего республиканского стоицизма. Они остановили Лошадей, и лишь только их зубы впились в лошадиную плоть, Лошадям пришел конец! Свора потеряла сотню Волков, но зато получила хорошую добычу. Мой Волк как часовой получил право закусить кожаными фартуками от колясок. Отважные неимущие Волки съели даже людскую одежду и пуговицы. На поле боя остались только шесть черепов, которые оказались такими твердыми, что Волки не смогли их ни разбить, ни разгрызть. Затем оставшиеся в живых осмотрели трупы собратьев, погибших в сражении, и воспользовались ими с величайшей изобретательностью. Оголодавшие Волки улеглись под мертвыми телами. Хищные птицы слетелись к падали, и сами пали жертвами волчьей хитрости.

Придя в восторг от этой абсолютной свободы, которой ровно ничего не грозит, я задумался о причинах такого восхитительного равенства. Равенство прав безусловно проистекает от равенства возможностей. Все Волки равны, потому что все они имеют равную силу, на что мне намекнул мой собеседник. Итак, для того чтобы сделать равными всех граждан, нужно доставить им всем с помощью воспитания равные способности, как это принято у Волков. У этих республиканцев все граждане проходят такую суровую школу, что слабые в ней не выживают; Волчонок должен уметь сражаться и терпеть боль; посему все они равно отважны. Тот, кто ставит себя выше другого, не становится оттого благороднее, напротив, он развращается в неге и безделье. Волки не имеют ничего, но одновременно имеют все. Однако сей восхитительный результат рожден волчьими нравами. Какая возвышенная задача – реформировать нравы страны, погрязшей в наслаждениях! Я начал догадываться, отчего и как получилось, что в Париже одни Воробьи живут в оазисах, где их потчуют червяками и зерном, а другие, бедные Воробьишки, вынуждены искать пропитание на улицах. Как же убедить счастливых Воробьев стать равными с Воробьями несчастными? какую новую фанатическую веру изобрести?

Волки так же покорны друг другу, как Пчелы – своей царице, а Муравьи – своим законам. Свобода делает Зверя рабом долга; Муравьи – рабы своих нравов, а Пчелы – своей царицы. Право, если уж обязательно надобно быть чьим-нибудь рабом, лучше подчиняться одному лишь общественному благу, и в этом случае я выбираю Волков. Недаром великий законодатель Ликург изучал их нравы, о чем и свидетельствует его имя[370]. Сила в единстве и равенстве – вот великий закон Волков, благодаря которому они – одни среди всех Животных – могут убивать и пожирать Людей и Львов. Теперь я понимаю, отчего матерью Рима стала Волчица![371]

Глубоко обдумав все эти вопросы, я положил себе по возвращении в Париж прочирикать их моему великому писателю. Я положил себе также расспросить его еще кое о чем. К стыду моему или к моей славе, но чем ближе я подлетал к Парижу, тем слабее становилось мое восхищение диким племенем волчьих героев, ибо глазам моим представали нравы общественные, уму моему являлись чудесные плоды просвещенного ума, а память рисовала мне те великие результаты, каких способен добиться чувствительный французский Воробей-идеалист. Гордая Волчья республика уже перестала меня удовлетворять. В конце концов, разве не печальная участь – жить исключительно грабежом? Пускай даже равенство Волков – одно из величайших достижений звериного духа, все равно война, которую Волки ведут с Человеком, с Хищными птицами, с Лошадью и Крестьянином, есть не что иное, как отвратительное нарушение прав Животных.

– Так значит, суровые добродетели такой республики, – говорил я сам себе, – сохраняются лишь благодаря войне? Разве можно назвать наилучшим из возможных правлений то, которое живет только борьбой, страданиями и постоянным принесением в жертву и других, и себя самого? С одной стороны – возможность умереть с голоду, не оставив по себе никакой памяти, с другой – возможность умереть с голоду, но, как парижский Воробей, оставить след в вечной истории, среди нескончаемой череды цветов, памятников и загадок; какой Зверь затруднится с выбором между всем и ничем, полнотой и пустотой, творением и хаосом? Мы все пришли в этот мир ради того, чтобы что-нибудь сотворить! Я вспомнил полипов из Индийского моря: они – фрагменты подвижной массы, соединения нескольких монад без сердца и без мысли, наделенные одной лишь способностью к движению, – неустанно строят острова, сами не сознавая, что делают. Итак, меня охватили ужасные сомнения касательно природы правлений. Я понял, что чем больше знаешь, тем больше сомневаешься. Наконец, я догадался, что эти Волки-социалисты чересчур кровожадны для нашего времени. Конечно, можно попробовать приучить их питаться хлебом, но тогда нужно убедить Людей им этот хлеб доставлять.

Она отвечала на мои уверения и клятвы таким холодным и насмешливым тоном, что я решил умереть

Так размышлял я на лету, так распоряжался будущностью с Птичьего полета, забыв, что Люди уже давно вырубают леса и изобрели ружья, а тем временем одна из этих непостижимых машин едва не подстрелила меня. Я добрался до Парижа, не чуя крыльев от усталости. Увы! мансарда была пуста: моего философа посадили в тюрьму за то, что он рассказывал богачам о нищете народа[372]. Бедные богачи, как много вреда вам приносят ваши защитники! Я навестил моего друга в тюрьме; он узнал меня.

– Откуда ты, милый друг? – воскликнул он. – Если ты побывал в разных странах, то, должно быть, видел много несчастий; мы покончим с ними, лишь когда провозгласим кодекс Братства[373].

ЛИС, ПОПАВШИЙ В ЗАПАДНЮ[374]

– Нет! Тысячу раз нет! – вскричал я. – Никто не сможет сказать мне, что я избрал героем моей фантазии Животное, которое презираю и ненавижу, зверя подлого и прожорливого, чье имя сделалось синонимом коварства и плутовства, – одним словом, Лиса!

– Вы ошибаетесь, – перебил меня некто, о чьем присутствии я совершенно позабыл.

Надобно сказать, что я веду уединенный образ жизни, и уединение мое нарушает лишь одно праздное существо из породы, до сих пор не описанной ни одним естествоиспытателем, существо, которое я мало утруждаю какими бы то ни было поручениями и которое в тот момент, когда начался наш разговор, пыталось притвориться занятым хоть чем-то и потому делало вид, будто наводит порядок в моей библиотеке, пребывающей, впрочем, в порядке совершенно идеальном.

Мой герой – мерзавец, каких мало