Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

Потомки, быть может, удивятся тому, что у меня имелась библиотека, однако им придется удивляться стольким вещам, что, надеюсь, моей библиотекой они займутся лишь в часы досуга, если, конечно, у них еще останется досуг.

Существо, которое меня перебило, могло бы, пожалуй, быть названо домашним гением, однако, хотя гении нынче не редкость, домашних среди них не водится[376], и мы, с вашего позволения, поищем для моего собеседника другое название.

– Клянусь честью, вы ошибаетесь, – повторил он.

– Как! – возмутился я. – Неужели любовь к парадоксам, в которой вас так часто упрекали, доведет вас до того, что вы станете защищать эту проклятую и бесстыдную породу? Разве вы не понимаете моего отвращения, не разделяете моей неприязни?

– Видите ли, – сказал Брелок (назовем его Брелок[377]), опершись о стол, причем лицо его приняло наставительное выражение, которое ему очень шло, – я полагаю, что дурные репутации порой бывают так же незаслуженны, как и хорошие, и что порода, о которой мы толкуем, или по крайней мере один из представителей этой породы, с которым я был близко знаком, стал жертвой подобного заблуждения.

– Значит, – осведомился я, – вы исходите из вашего собственного опыта?

– Вы совершенно правы, сударь, и если бы я не боялся растратить ваше драгоценное время, я попытался бы рассказать вам эту историю самым правдивым образом.

– Согласен; но что вы этим докажете?

– Ровно ничего.

– Тогда в добрый час. Садитесь вот в это кресло и, если я засну, слушая вас, не умолкайте, прошу вас, это может меня разбудить.

Угостившись табаком из моей табакерки, Брелок начал так:

– Вам, конечно, известно, сударь, что, несмотря на дружеские узы, связующие меня с вами, я не подчиняюсь вам, как раб, ибо это стеснило бы нас обоих, и располагаю своими часами досуга, которые употребляю на то, чтобы размышлять о самых разных предметах, вы же располагаете своими, которые употребляете на то, чтобы не размышлять ни о чем. Так вот, свои свободные часы я провожу самым разным образом. Случалось ли вам когда-нибудь ловить Рыбу удочкой?

– Да, – отвечал я. – Вернее сказать, мне часто случалось усаживаться в подобающем наряде на берегу реки и просиживать там от восхода до заката. У меня была великолепная удочка в серебряной оправе, не уступающая в роскоши восточному ятагану, однако несравненно более безопасная. Увы! я провел у реки много счастливых часов и сочинил много дурных стихов, но ни разу не поймал ни одной Рыбы.

– Рыба, сударь, есть порождение фантазии, не имеющее никакого отношения к счастью, какое испытывает настоящий рыбак. Мало кто понимает, в чем прелесть этого удивительного занятия и как могут люди, не испытывая ни малейшего нетерпения, из года в год питать одну и ту же смутную надежду, сидя в тишине у одной и той же прозрачной воды, ведя одно и то же существование, праздное, но не бездельное, и так без конца, ибо с какой стати рыбаку умирать?

Я кивнул.

– Как я уже сказал, мало кто это понимает, – продолжал он, – ибо среди множества людей, предающихся этому занятию, большинство держат удочку точно так же, как держали бы любой другой предмет, и так же мало задумываются о том, что делают, как если бы они не ловили Рыбу, а читали книгу или рассматривали картину. Такие люди, сударь, число которых, заметьте, ужасно возросло в последнее время, портят самые прекрасные вещи в мире.

– Это правда, – согласился я.

Брелок не привык к такой покладистости с моей стороны. Он почувствовал себя польщенным.

– Сударь, – сказал он весьма самодовольным тоном, – хотя по моему виду этого и не скажешь, мне доводилось размышлять о самых разных вещах; если бы я записывал все те нелепые идеи, какие приходят мне в голову, я завоевал бы репутацию великого человека, и эта репутация не была бы незаслуженной.

– Кстати, о незаслуженных репутациях, вернемся к обещанной истории Лиса. Вы злоупотребляете данным вам позволением надоедать мне этой историей и надоедаете другой; это нечестно.

– Все это, сударь, не что иное, как хитро придуманный обходной маневр, призванный возвратить нас к тому, с чего мы начали. Теперь я всецело к вашим услугам и позволю себе задать вам один-единственный вопрос. Какого вы мнения об охоте на Бабочек?

– Как, несчастный? Неужели вы станете донимать меня разговорами обо всех Зверях, которые населяют землю и море, за исключением того единственного, который меня интересует? Вы забываете о его ужасном характере; вы не умеете разглядеть под маской, скрывающей истинную сущность этого лицемера, злодея, который соблазняет бедных Курочек, морочит глупых Ворон, поражает надутых Индюков и пожирает ветреных Голубей; он стережет жертву, поджидает ее, не может без нее обойтись. По вашей милости этот Зверь теряет время, да и я тоже.

Чем лучше драма, тем хуже оркестр

– Какая клевета! – отвечал он кротко. – Впрочем, я надеюсь отомстить всем врагам Лиса, доказав, что, если в дело вмешивается любовь, и Лисам случается быть бесконечно неловкими, неумными и нелепыми. Однако я имел честь задать вам вопрос касательно вашего мнения об охоте на Бабочек и теперь возвращаюсь к нему снова.

Я нетерпеливо махнул рукой, но он в ответ бросил на меня жалобный взгляд, который совершенно меня обезоружил. Да и кто способен устоять перед очарованием охоты на Бабочек? Уж конечно не я[378]. Я имел неосторожность ему это показать.

Брелок, весьма довольный, взял следующую понюшку табаку и поудобнее устроился в кресле.

– Я счастлив удостовериться, сударь, – сказал он доверительно, – что вы предаетесь наслаждениям истинно прекрасным, истинно совершенным. Знаете ли вы Человека более счастливого и одновременно более достойного уважения своих сограждан, нежели тот, кто ранним утром, задыхаясь от радости, рассекает сачком высокую траву и носит в петлице подушечку с длинными булавками, дабы ловко накалывать на них порхающих в эфире крылатых Насекомых, не причиняя им ни малейшей боли (ибо ни от одного из них никто никогда не слышал жалоб)? Что до меня, то ни к кому не испытываю я такого полного доверия, такой безраздельной приязни, одним словом, такого почтения, как к этому Человеку, рядом с которым желал бы прожить до скончания дней. Но теперь речь не об этом; боюсь, что мы сильно отклонились от предмета нашей беседы.

– Я боюсь этого по меньшей мере так же сильно, как и вы.

– Вернусь же к тому, с чего мы начали. Чтобы не говорить об охотнике вообще, ибо вам это явно не доставляет удовольствия, я позволю себе, с присущей мне скромностью, коснуться моей собственной особы. Однажды я был всецело поглощен охотой, охота же вовсе не похожа на рыбную ловлю, о которой мы говорили только что.

Я поднялся, чтобы уйти, но он мягко удержал меня.

– Не сердитесь, я упомянул рыбную ловлю только для сравнения, или, вернее, чтобы обратить ваше внимание на разницу двух занятий. Рыбная ловля требует совершенной неподвижности, тогда как на охоте, напротив, требуется постоянно пребывать в движении. Останавливаться опасно, можно подхватить простуду.

– И этим вся добыча может ограничиться, – прошептал я с большим раздражением.

– Поскольку я не думаю, чтобы вы придавали хоть малейшее значение остроте, которую только что отпустили и которая отнюдь не нова, я продолжу свой рассказ. Итак, однажды в горах Франш-Конте я пустился в погоню за чудесным Аполлоном, и погоня эта завела меня на небольшую опушку, где я остановился, чтобы перевести дух. Я решил, что Аполлон воспользуется этим мгновением, чтобы ускользнуть от меня навсегда, однако он, оттого ли, что был нагл и насмешлив, или оттого, что долгая дорога утомила и его, опустился на ветку какого-то высокого и гибкого растения и сидел там, словно бросая мне вызов. Я возмутился и, собрав все оставшиеся силы, изготовился наконец поймать его. Я подбирался к нему крадучись, на цыпочках, не сводя с него глаз, поза моя была столь же неудобной, сколь и нелепой, зато сердце объято волнением, которое вам будет нетрудно вообразить, – и вдруг глупейший Петух, прогуливавшийся поблизости, затянул визгливым голосом свою несносную песню. Аполлон улетел, и я не мог его в этом упрекнуть, ибо и сам охотно последовал бы его примеру. Тем не менее я был безутешен из-за потери прекрасной Бабочки; усевшись под деревом, я осыпал проклятиями бессмысленную Птицу, которая только что похитила у меня добычу, стоившую мне стольких пленительных иллюзий и стольких вполне реальных трудов. Я грозил Петуху всеми возможными смертями и, признаюсь с отвращением, в ярости своей дошел до того, что обдумывал намерение извести обидчика отравленными хлебными катышками. В ту самую пору, когда я наслаждался этими преступными мечтаниями, чья-то лапа легла мне на плечо и я увидел глядящие на меня кроткие глаза. Передо мной, сударь, стоял молодой Лис самой пленительной наружности; облик его мгновенно вызывал приязнь; взгляд обличал благородство и прямоту характера, и, несмотря на предубеждение против этой злосчастной породы, от которого я не был свободен тогда, как не свободны от него вы теперь, я не мог не проникнуться симпатией к представшему передо мной существу.