Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

Космополит благословил своих Львят

Этот великий драматический поэт по имени Фанор[393] изобрел способ сочинять драмы, показавшийся мне очень простым и очень удобным. Сначала он отправляется к Мопсу г-на Скриба и просит у него сюжет для драмы. Получив искомое, он отправляется к Пуделю г-на Байяра и просит, чтобы тот написал на этот сюжет драму. А обзаведясь готовой драмой, он препоручает ее покровительству шести кровожадных Догов г-на ***, чудовищным Молоссам, безухим и бесхвостым, с острыми когтями и острыми клыками: видя их в партере, все зрители спешат прижать уши, что бы ни происходило на сцене[394]; одним словом, весь талант сего Фанора состоит в том, чтобы соединить два воображения, ему не принадлежащие, и поставить свое имя под шедевром, не им написанным[395]. Впрочем, он Зверь деятельный, ловкий, причесанный по моде, с курчавой шеей и выбритой спиной; он превосходно умеет подавать лапу, прыгает в честь короля и в честь королевы[396], всегда умеет бросить кость всем театральным хищникам и самодержавно управляет всеми рекламными свистунами.

Итак, драма началась. Утверждали, что драма эта новая.

Избавлю вас от пересказа первых сцен. Дело привычное: наперсницы и прислужницы расписывают все страсти и горести, все преступления, добродетели и чаяния своих хозяев. Сколько бы ни кричали о том, что вышеупомянутый Фанор – поэт-новатор, он не придумал для экспозиции своей драмы ничего такого, чего бы не знали первобытные Доги, классические Волкодавы и длинношерстные Спаниели[397].

Видите ли, хозяин, наших поэтов совершенно напрасно освободили от классического намордника: вся беда нашей поэтической псарни заключается в отсутствии намордника. Старинные поэты благодаря намордникам жили вдали от толпы, вдали от дурных страстей и приступов ярости. В отличие от нынешних, они не имели наглости совать свой грязный нос во все уличные помойки. В намордниках они были желанными гостями повсюду: во дворцах, в салонах, на коленях у прекрасных дам; в намордниках они были защищены от бешенства – болезни необъяснимой и неизлечимой, и от глупостей городского начальства; в намордниках они оставались целомудренны, чисты и элегантны, благовоспитанны, благопристойны и благонадежны – то есть именно таковы, каким и надлежит быть поэту. А что мы видим сегодня? до каких злоупотреблений доводит поэтов новая свобода! какой ужасный вой они поднимают! какие опасные революции устраивают! какие страшные болезни подхватывают! а главное, сколькими бессмысленными новшествами хвастают! И как правы вы, любезный хозяин, когда повторяете, что эти так называемые новаторы не более чем подлые плагиаторы и что изобрести они способны лишь то, что уже было изобретено их предшественниками![398]

Между тем действие драмы начало, как нынче выражаются, шириться. Когда Моськи-прислужницы посвятили зрителей во все заветнейшие тайны своих хозяев, во все их сокровеннейшие чувствования, явились и сами хозяева, чтобы в свой черед оповестить нас о своих страстях и сварах. О! если бы вы знали, как отвратительны все эти персонажи! В театре Ученых собак актеры почти так же смешны, как и авторы. Вообразите себе старых Лисов, у которых не осталось ни зубов, ни хвостов, старых сонных Волков, которые смотрят, да не видят, косолапых грузных Медведей, которые притворяются, что пляшут, и востроносых и красноглазых Ласок, которые натягивают перчатки на сухие и тощие лапки, но не становятся от этого краше. Все эти престарелые комедианты за свою жизнь были причастны к бессчетному множеству преступлений и отмщений, бурных страстей и любовных интриг, но все это нимало их не тронуло и не наложило на них ни малейшего отпечатка. О, как они омерзительны на сцене! а ведь говорят, что вне сцены эти Животные еще более уродливы. Они всегда готовы вцепиться друг другу в глотку, и не только из-за бараньей ноги или куска конины, но и из-за шутки или куплета, которые великий поэт Фанор вставил в роль одного, обделив при этом другого. Впрочем, вы ведь всегда говорите, что об общественной жизни критику говорить не пристало[399], поэтому возвращусь к анализу драмы[400].

Насколько я мог понять, – а понять ее нелегко, ибо автор тявкает на неохристианском наречии, которое больше походит на помесь немецкого с английским, чем на французский[401], – драма посвящена, и это самое чудовищное, горестной судьбе королевы Земиры и ее любовника Азора[402]. Вы даже вообразить не можете, хозяин, какое удивительное нагромождение выдумок содержится в этой драме. Вообразите, что красавица Земира принадлежит, ни много ни мало, самой королеве Испании. Она носит жемчужный ошейник, спит на коленях своей одетой в шелка царственной повелительницы, ест с ее руки, пьет из ее стакана, разъезжает в карете, запряженной шестеркой ретивых Лошадей, и следует за своей хозяйкой в церковь и в Оперу; одним словом, Земира, внучка Фокса, правнучка Макса, ведущая свой род от прославленного, знаменитого, царственного Цезаря, Земира – просто-напросто вторая королева Эскуриала[403].

А тем временем в чулане позади дворцовой кухни, подле лоханей с грязной водой и сточных ям, в обществе самых чумазых поварят некий Зверь, плешивый и блохастый, а впрочем добрый малый, крутит вертел для королевского жаркого и мечтает о Земире. Он поет:

Земира, о краса, души моей отрада,Мой ангел, что снегов белей,Прошу, о сжальтесь поскорей,Над тем, кто любит вас средь кухонного чада.

Вы спите целый день у королевской юбки,А я вкруг вертела хожу.Я, поваренок, весь от робости дрожу,Но я люблю мою голубку.

Взгляните на меня с сочувствием, царица,Я вам пою, боготворя,Потребен мне ваш взгляд, как нужен луч денницыЦветку в средине декабря.

Уверяю Вас, хозяин, что эти стихи, сочиненные при бледном свете сальной свечи, были встречены с восторгом. Друзья поэта вскричали, что эти строки благоухают страстью. Тщетно ученые лингвисты: Шавки и Козявки, Грифоны и Питоны – попытались восстать против строя этих стихов, против беззаконного скопления в них женских рифм[404] и против слов «кухонный» и «поваренок», поставленных рядом с «цветком» и «денницей», хотя вещи это совершенно несовместные[405]; этих злонамеренных критиканов тотчас зашикали, а клакеры под водительством Медведя Мартына[406] приступили к ним, чтобы выдворить из театра. Если приказать музыканту из Ботанического сада положить эти стишки на музыку и дать их спеть Жирафе, то слушателей у них, пожалуй, найдется не больше, чем цветов

…в средине декабря.

Лев в Париже

Поэтому Вы не удивитесь, если узнаете, что он служит в прославленном ведомстве, которое располагается на Иерусалимской улице

Воспев от души звезды, голубое небо, вечерний ветерок и все цветочки, которые качают хорошенькими головками средь зелени полей, наш влюбленный продолжает тявкать в прозе[407]. «Земира, Земира, приди! – стонет он, – приди, душа моя! приди, звезда моя! о, как хотел бы я лобызать пыль, взметнувшуюся из-под твоих лап, – если бы, конечно, ты ходила по пыльным тропам!» Вот о чем думает юный Азор! Но в тот самый момент, когда он предается своим безумным мечтаниям, является поваренок и бросает ему в глаза горсть горячего пепла, чтобы он крутил вертел чуть быстрее.

В кафе

А надо вам сказать, что во дворце Эскуриал живет злобный Датский Дог министра да Сильвы. Дог этот – наглый плут, гордый своим положением при дворе, закадычный друг Лошадей г-на графа, которому он порой составляет компанию на охоте, но исключительно для собственного удовольствия. Этот Дог – Зверь очень благородного вида и хорошего рода, но резкий, жестокий, неумолимый, ревнивый и злобный. Судите сами.

Наш Дог настойчиво ухаживал за красавицей Земирой; он уже собрался было с нею снюхаться, но благородная испанка ответила на авансы северного возлюбленного глубочайшим презрением. Что же Дог? Дог затаился; можно подумать, что он забыл о своей столь несчастливой любви. Но увы! негодяй ничего не забыл! и вот однажды, проходя мимо отхожей ямы, он заметил неподалеку нежного Азора: тот сидел на заднице и пожирал влюбленным взором будку своей возлюбленной. «Азор, – говорит ему Дог, – ступайте за мной!» Азор, поджавши хвост, трусит за ним. Что же делает наш Дог? Ведет Азора к соседнему пруду, велит ему броситься в воду и просидеть там целый час. Азор повинуется и погружается в благодетельные воды; вода уносит все отвратительные запахи; она возвращает прежний блеск всклокоченной шерсти, гибкость изнуренному телу, живость глазам, поблекшим от печного жара. Выйдя из прозрачных вод, Азор с наслаждением катается по душистой траве и жует мох из дупла соседнего дерева; шкура его пропитывается цветочным ароматом, а зубы белеют. Дело сделано: он вновь прыгуч, как в юности; молодое сердце ровно бьется в его груди, он бодро машет шелковистым хвостом: одним словом, его пьянят надежды и любовь. Будущее открыто перед ним. В мечтах он добивается всего, даже лапы Земиры. При виде этих восторгов Датский Дог потихоньку, как и подобает такому негодяю, смеется в усы и всем своим видом как будто говорит: «Горе вам, прожженная кокетка! и ты, любезнейший, тоже дорого мне заплатишь!»