Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

Справедливости ради, хозяин, должен вам сказать, что эта сцена социального возрождения в исполнении прославленного актера Ларидона имела большой успех[408]. Конечно, он толстоват для этой роли, а быть может, и староват. Но он играет энергично, страстно, с шиком, как пишут в газетах, посвященных изящным искусствам[409].

Хороша – или по крайней мере кажется таковой – и сцена, в которой Земира, Собачка королевы, прогуливается в лесу Аранхуэса. Земира ступает тихо и плавно; длинные ее уши опущены почти до земли, походка выдает печаль и тревогу. Внезапно на опушке леса Земира встречает… кого бы вы думали? Азора! Азора, возрожденного к новой жизни, влюбленного, сияющего новой красой, Азора собственной персоной! Он ли это? или не он? или кто-то совсем другой? О тайна! о жалость! о ужас! А также о радость! о исступление! о драгой Азор![410] Двое влюбленных понимают все без слов. Они любят, обожают друг друга – это ясно. Все остальное неважно. Скажите ей: «Вы восседаете на одном из величайших престолов мира» – она ответит: «Какое мне до этого дело?» Скажите ему: «Вспомни, что ты поваренок, приставленный к вертелу» – он вцепится вам в глотку. О прекрасные часы, исполненные поэзии! о прелестные восторги, исполненные страсти! о величие и падение любви! и, чтобы покончить во всеми этими восклицаниями, о суета сует!

Ибо, говоря словами поэта, у всякой двери есть штырь, у всякого замка есть ключ, во всякой розе есть червь, во всяком сборище есть шпион, а во всякой псарне есть Пес; но не менее верно и то, что у всякого Сверчка есть свой шесток, а в аранхуэсском лесу есть страшный Датский Дог, который наблюдает за нашими любовниками издалека[411]. «Ах так, вы любите друг друга, – говорит он, скрестив лапы на груди, – вы любите друг друга без моего ведома и согласия! в таком случае трепещите, трепещите, несчастные!» И вот, не успевает Земира возвратиться к своей царственной хозяйке, которая призывает ее к себе с лакомством в руках и лаской во взгляде, как Датский Дог кладет конец восторгам Азора. «Земира находит тебя красивым, – говорит он, – а я хочу, я приказываю, чтобы ты явился Земире не в заемном обличье, не гладким и расчесанным, как породистый Пес из хорошего дома, но мерзким и сальным, испачканным соусами и золой, воняющим помоями, как и подобает кухонному Псу, каким ты рожден; но мало этого: ты не только покажешься Земире таким, каков ты есть, вылитым Дикобразом с салфеткой на шее, с всклокоченной шерстью и униженным взором, но еще и расскажешь обо всем королеве, чтобы она узнала о поведении своей любимицы».

Вот что пролаял – да что я говорю, провыл Датский Дог, скрежеща зубами. И вы даже вообразить не можете, о хозяин, каким свистом встретили зрители его речь. Все, кто умеет свистеть, – Сойки и Попугаи, Дрозды и Змеи – все освистывают злосчастного Датского Дога. Но несмотря на это, драма развивается именно так, как хочется ему: бедняга Азор, сделавшийся было таким красавцем, является пред своей возлюбленной нечесаным неряхой; и тут-то, в присутствии длинноносого и длинношеего пыточных дел мастера Аиста, взирающего на все свысока, Азор открывает Земире, что он, в сущности, всего-навсего подлый поваренок; что в тот день, когда он ее встретил, он только что принял ванну, но то была первая ванна в его жизни. Поверите ли, хозяин? Услышав это ужасное признание, Земира в свой черед бросается к ногам Азора. «О, – говорит она, – как счастлива я любить тебя в твоем низком звании! как я горжусь тем, что могу принести свою гордость тебе в жертву! Ты просишь моей лапы и моей любви – вот моя лапа: я отдаю ее тебе перед всем миром! Приди, Азор, приди в мои объятия!» Видели бы вы, хозяин, как зарыдали при этих словах зрители: Барсук, властитель дум верхних ярусов, тщетно пытался сдержать слезы; Бык в ложе закрывал глаза, чтобы не заплакать; Райские птицы в райке захлопали крыльями, глотая слезы; Петух, навострив шпоры, собрался вызвать театрального предателя на дуэль. Зрители только и делали, что стонали, скрипели зубами и как по заказу лишались чувств: можно было подумать, что в зале не Звери, а Люди.

Так окончился четвертый акт.

Возьмусь ли пересказать вам акт пятый? Не думаю, хозяин, чтобы я был обязан это сделать, ибо не пристало мне, Вашему Псу, узурпировать права критика. Довольно Вам будет знать, что в этом пятом акте Псы превратились в Тигров, как это заведено у приличных авторов. Тигр входит волчьей поступью, с кинжалом в руках; он застает Тигрицу в объятиях другого Тигра и, не извольте сомневаться, вонзает кинжал в грудь обоим без всякой жалости![412]

Похоже, что кроткая Земира, выйдя замуж, сделалась Тигрицей; это случается в самых образцовых семьях. Кстати, мне сказали, что все это – старая история одного дворового Пса по имени Отелло.

Когда пятый акт, полный преступлений и убийств, ударов кинжалов и ручьев крови, окончился, занавес упал; вскоре должна была начаться комедия[413] с участием Белых Мышей и толстого Дикобраза, который вызывает смех уже одним своим видом.

По окончании драмы зрители постепенно пришли в себя. Слезы высохли; Пантеры наморщили усы, Львицы запустили розовые когти в гриву, каждый внимательно взглянул на соседку: Заяц на Крольчиху, Мотылек на Улитку, Шелковичный Червь на Супругу Майского Жука, Кукушонок на всех и каждого. Проворные Мартышки, задрав хвост выше головы, поднесли всем желающим прогорклые орехи, грюйерский сыр, полуобглоданные кости и прочие лакомства, а зрители соблаговолили их отведать. Что же до меня, я поступил так, как всегда поступаете вы в дни больших премьер: не теряя ни минуты, вышел из ложи, держась таинственно, как и подобает здравомыслящему Животному, которое знает больше, чем говорит. С видом спокойным, солидным, рассудительным я стал прогуливаться по фойе, роль которого в этом театре играет птичий двор[414]; так вот, на этом птичьем дворе я встретил разного рода Вонючек, злобных и спесивых педантов: бешеных Собак, блестящих, но безмозглых Попугаев; Обезьян исключительной прыгучести; Львов, которым шлифовали зубы первые театральные красавицы; Тигров, которые рассекали воздух хвостами, никому не причиняя зла. При виде всей этой компании я вспомнил слова нашего Мольера и Лабрюйера, единственного, кто взял на себя благородную обязанность написать историю Животных и с кем, клянусь Цербером! нам не пристало соперничать, – так вот, я вспомнил его стих:

Зверей злодейских роковая пара[415].

Каждый сторонился их с ужасом, а если кто и кланялся, то с гримасой на лице; пожав собеседнику лапу, эти Звери отходили от него с когтями в крови; поцелуи их больше походили на укусы. Говорят, что эти существа именуются критиками. О хозяин! каким ремеслом вы заняты![416]

Ну и ну. Когда я сообщил, что вы мне принадлежите, то, должен вам заметить, получил доступ за кулисы и смог увидеть там всех этих Кошечек, которые мастерски умеют прихорашиваться: одна показывает белые зубки, другая прячет черные; одна мяукает так нежно, другая вылизывает себя так радостно! Все они были со мной очень милы и приветствовали самым ласковым мурлыканьем. Разговор зашел о погоде, о заре, о рассвете, о жемчужной росе, и вдруг эти дамы, укутанные в меха, захотели взглянуть на восход солнца. Сказано – сделано. Я решил не отставать и отправился в Монморанси[417] в обществе двух Борзых Псов, давних моих приятелей, юного Оленя, ученика Консерватории, и робкой молоденькой Лани, которая на следующей неделе должна дебютировать в ролях Вольни и Плесси[418].

Нас всех приняли очень гостеприимно на постоялом дворе «Золотой Лев». Я впопыхах диктую это письмо здешнему Барану, который исполняет в лесу Монморанси обязанности общественного писаря. Послание мое придет к вам с Вороньей почтой, а я прикладываю к нему свой коготь, поскольку фельетонист я начинающий и грамоте не обучен.

P.S. Мои наилучшие пожелания Луи, нашему камердинеру, а также и Котенку, который, на мой вкус, чересчур рыж; впрочем, о вкусах и цветах не спорят. Был бы рад, если бы к моему возвращению у Канарейки уже вылупились все птенцы.

Увы, эта галантная прогулка начинающего фельетониста оказалась последней. Несмотря на свое имя, Пистолет не был создан для того множества трудов, оскорблений и клевет, из которых соcтоит литературная жизнь. Он был всего-навсего очаровательный и резвый Спаниель, исполненный радости и любви, глядящий на жизнь восторженным взором и призванный быть бравым Псом без предрассудков. Он ненавидел распри партий, обольщения самолюбия, междоусобицы театрального люда. Он явился на свет не для того, чтобы все критиковать, но для того, чтобы всем наслаждаться. Ничего он так не чуждался, как поисков неверного лая в концерте и неверных интонаций в тявканье ему подобных, ложных красок в оперении Птицы и ложных шагов в поведении Оленя, убегающего в чащу. Он любовался жизнью, движением, внешним миром. Он любил Животных по-братски, потому что не уступал им ни в силе, ни в доброте, ни в красоте, ни в отваге. Он любил Людей как они есть, потому что никогда не видел от них ничего кроме ласк и лакомств, заботы и сухариков. На беду, судьба поместила его в дом Литератора и помимо воли несчастный Зверь узрел вблизи то исключительное существование, которое кажется столь блестящим всем, кто наблюдает его издали[419]. Прибавьте к этим ежедневным печалям разочарования первой любви, измены актерок, которых Пистолет уверял в нежных чувствах, и вы поймете, отчего им постепенно овладела та роковая меланхолия, которая только что свела его в могилу. Пистолет, подобно величайшим поэтам, скончался от скуки. И он тоже умер со словами: «Здесь что-то было!»[420] Между тем это что-то было не чем иным, как благородным инстинктом охотника, нюхом Ищейки, помогающим отыскать хищного Зверя, ретивой бдительностью Гончей, неутомимым терпением Легавой, – всеми теми добродетелями, которые так необходимы на осенней охоте. Таковы были инстинкты благородного Животного; однако, вопреки природе, этого охотника превратили в фельетониста, из этого Нимврода сделали аббата Жоффруа[421], этому Зверю, призванному мчаться по лесу Шантийи следом за двадцатилетними принцами[422], поручили cтрочить доносы о театральных делах и закулисных интригах. Пистолета убила скука; он умер от горя и бедствий, умер как последний из фельетонистов. Когда бы он мог гоняться за рогатыми Оленями, а не за комедиантами, изображающими рогатых мужей, он был бы сегодня в таком же добром здравии, как вы да я.