Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

Порой Воробьишки наскакивали друг на друга, но, завидев меня, сразу мирились, ибо знали, что я тревожусь о них, думаю об их делах, и говорили друг другу: «Вот Великий Воробей!» Барабанный бой и королевские парады выгнали меня из Пале-Руаяля[351]: я нуждался в атмосфере умственной и отправился жить к великому писателю.

Тем временем начали происходить вещи, которые я предсказывал, но против которых, однако же, был бессилен; впрочем, Птица-философ, видя сход снежной лавины, усаживается на верхнюю глыбу снега и едет вниз со всеми удобствами. В центре Парижа начали исчезать сады; на их месте прокладывали улицы и строили дома[352], отчего парижские Воробьи очень страдали и оказывались в положении весьма тягостном, особенно в сравнении с той жизнью, какую вели Воробьи Сен-Жерменского предместья, улицы Риволи, Пале-Руаяля и Елисейских Полей[353].

Воробьям из кварталов, лишившихся садов, не доставалось ни зерен, ни насекомых, ни червяков; мяса они тоже не ели и вынуждены были питаться одними отбросами, среди которых попадались вещества очень вредные. Воробьи разделились на две группы: одни катались как сыр в масле, другие не имели даже самого необходимого; одни наслаждались, другие страдали.

Это порочное разделение Воробьиного народа – двухсот тысяч Воробьев дерзких, умных, боевитых – на счастливцев и несчастливцев не могло длиться долго, ибо невозможно, чтобы половина народа вкушала радости жизни в обществе великолепных самок, а другая голодала, холодала и теряла перья, живя в грязи и в постоянном страхе. Воробьи-страдальцы, сильные, с крупными загрубелыми клювами, с жесткими крыльями и мужественными голосами, были народ великодушный и отважный. Они избрали своим командиром Воробья, который много лет прожил над домом одного пивовара из Сент-Антуанского предместья, а некогда участвовал во взятии Бастилии. Порядок установился без промедления. Каждый почувствовал необходимость покориться приказам, и многие парижане с удивлением заметили тысячи Воробьев, восседающих на крышах улицы Риволи: правое крыло растянулось до Ратуши, левое – до площади Мадлен, а центр обосновался в Тюильри.

Тут Воробьи-удачники, до смерти напуганные этим зрелищем, решили, что им конец: сейчас их прогонят со всех насиженных мест и вынудят переселиться в деревни, где жить очень тяжело. Взвесив все за и против, они отправили к восставшим элегантную Птичку-Синичку с мирными предложениями: «Не лучше ли не драться, а договориться?» Тогда восставшие обратили свои взоры на меня. О! как прекрасен был этот миг, когда все мои сограждане единогласно избрали меня для сочинения хартии, которая примирила бы интересы умнейших Воробьев мира, на время поссорившихся из-за вопроса о продовольствии – вечного источника политических споров.

Обладают ли воробьи, обосновавшиеся в самых лакомых уголках столицы, абсолютным правом на эти места? Отчего и когда возникло подобное неравенство? Может ли оно продлиться? Какая власть способна обеспечить всем парижским Воробьям совершенно равные права? Вот вопросы, которые поставили комиссары обеих партий.

– Воздух, земля и ее плоды принадлежат всем Воробьям без исключения, – сказали Воробьи-несчастливцы.

– Ничего подобного! – возразили счастливцы. – Мы живем в городе, мы существуем в обществе, значит, мы обязаны разделять его преимущества и недостатки. Вам все равно пришлось бы куда тяжелее, живи вы в диком состоянии, в полях.

Тут все вместе зачирикали так громко, что едва не заглушили законодателей из палаты депутатов, которые в этом отношении очень боятся конкуренции и предпочитают заглушать друг друга без посторонней помощи. Тем не менее из этого шума вышло кое-что путное: у Птиц, как и у Людей, шум есть предвестие дела. Шум есть не что иное, как политические роды. Было поставлено на голосование и единогласно принято предложение послать Воробья честного и беспристрастного, наблюдательного и образованного в путешествие по миру, с тем чтобы он изучил Животное право и сравнил разные виды правления. На эту роль выдвинули меня. Хоть я и привык к жизни оседлой, но принял на себя роль верховного представителя парижских Воробьев и отправился в путь: чего не сделаешь ради отечества!

Вернувшись домой совсем недавно, я узнал об удивительной Революции Животных, об их возвышенной резолюции, принятой на лужайке Ботанического сада в славную ночь, и возлагаю отчет о моем путешествии – дипломатическое донесение скромного, но чистосердечного крылатого философа – на алтарь отечества.

Не без труда пролетел я над морем и опустился на остров, который его жители гордо именует Старой Муравией, как если бы в самом деле одни области земного шара были моложе других[354]. Одна старая и ученая Ворона указала мне на государство Муравьев как на правление образцовое; вы без труда поймете, как любопытно было мне изучить эту систему и понять, что ею движет.

По дороге я видел множество Муравьев, путешествовавших ради собственного удовольствия; все они были очень черные, очень чистые и как будто покрытые лаком, но не имели никакой индивидуальности: все на одно лицо. Кто видел одного Муравья, может считать, что видел всех. Путешествуют они внутри некоего муравьиного флюида, который охраняет их от грязи и пыли, так что где бы вы ни встретили Муравья: в горах, в морях, в городах – он предстанет перед вами в чисто вычищенном черном фраке, с лакированными лапками и чистыми жвалами[355], как будто только вышел из закрытой шкатулки. Эта страсть к чистоте говорит не в их пользу. Что с ними сталось бы без этих постоянных попечений о своем внешнем виде? Я заговорил с первым встретившимся мне Муравьем: он взглянул на меня, но ничего не ответил, и я решил, что он глух; однако Попугай объяснил мне, что Муравьи разговаривают только с теми Животными, которые им представлены[356].

Я заметил Волка, стоявшего в карауле

Не успел я ступить на землю острова, как подвергся нападению странных Животных, состоящих на службе у государства и выполняющих важную обязанность – приобщать вас к прелестям свободы, отнимая некоторые предметы, даже очень дорогие вашему сердцу. Они окружили меня и заставили открыть клюв, чтобы проверить, нет ли там ядов, которые, разумеется, ввозить в страну запрещено. Я поднял одно за другим оба крыла, чтобы показать, что и под ними нет ничего противозаконного. После этой церемонии я получил право свободно перемещаться по Муравьиной империи, чьи свободные установления расхвалила мне старая Ворона.

Прежде всего меня поразило чудесное трудолюбие этого народа. Муравьи ходили туда-сюда, перенося провизию с одного места на другое. Они строили склады, пилили лес, обрабатывали самые разные растения. Рабочие рыли подземные ходы, перетаскивали куски сахара, строили галереи и были так увлечены своим делом, что не обращали на меня никакого внимания. Из разных гаваней в дальние страны отплывали корабли, полные Муравьев. Если прибывали гонцы с известием, что в таком-то месте имеется избыток съестного, туда тотчас отправляли отряд Муравьев, и они завладевали этим съестным с такой ловкостью и быстротой, что сами Люди не успевали заметить, когда и как их ограбили. Признаюсь, я был потрясен. Трудолюбивая толпа была вся составлена из черных Муравьев без крыльев, но среди них я заметил несколько крылатых Муравьев.

– Почему вон тот Муравей отдыхает и забавляется, пока вы все трудитесь? – спросил я у Муравья, стоявшего в карауле.

– О, – отвечал караульный, – этот Муравей – благородного рода. Их у нас таких пять сотен, это Патриции Муравьиной империи.

– Кто такие Патриции? – спросил я.

– О! – отвечал караульный, – это наша слава! Муравей-патриций, как видите, имеет четыре крыла, он забавляется, наслаждается жизнью и производит на свет детей. Его дело – любовь, наше – труд. Это разделение доказывает, сколь мудра наша чудесная конституция: ведь нельзя забавляться и трудиться одновременно. У нас так заведено: рабочие Муравьи трудятся, а Патриции веселятся[357].

Все Волки – братья

– Быть может, это звание – награда за труд? Вы, например, можете стать Патрицием?

– Еще чего! Конечно, нет, – отвечал рабочий Муравей. – Патриции рождаются Патрициями. Иначе что же здесь было бы чудесного? что необычайного? Впрочем, у Патрициев тоже есть обязанности: они охраняют нашу безопасность, пока мы трудимся, и готовят наши победы.

Муравей-Патриций направился в нашу сторону: все прочие Муравьи бросили свои дела и принялись оказывать ему бессчетные знаки почтения. Я узнал, что обычные, или рабочие, Муравьи не смеют ни обгонять Патриция, ни помещаться перед ним. Рабочие Муравьи не имеют никакой собственности, трудятся без передышки, а кормятся смотря по обстоятельствам; зато пятьсот Патрициев обитают во дворцах, устроенных внутри муравейника, и производят там на свет детей, которыми гордится Муравьиная империя; Букашек для их стола разводят в особых парках. Я даже присутствовал при охоте на Букашек в имении одного Патриция, и зрелище это доставило мне много удовольствия. Невозможно вообразить, как сильно развита у этого народа любовь к потомству и как трепетно он относится к его воспитанию: с каким тщанием рабочие Муравьи причесывают детей, облизывают, моют, призирают и ублажают! с какой величайшей предусмотрительностью они их кормят и предупреждают несчастные случаи, грозящие существам столь нежного возраста. Воспитатели следят за температурой, возвращают воспитанников под крышу, если идет дождь, и выносят на улицу, если светит солнце, их учат работать жвалами, их провожают и наставляют; но стоит им вырасти, и прости-прощай: ни любви, ни ласки. В этой империи наилучшая участь – быть ребенком.