Сцены частной и общественной жизни животных - Коллектив авторов

«Вчера в Атенее состоялось открытие курса сравнительной инстинктологии, который читает лучший из учеников славного Мармуса, основателя этой новой науки; первая лекция полностью оправдала возлагавшиеся на нее надежды. Смутьяны от науки располагали найти в великом зоологе союзника; но он доказал, что Инстинкт прекрасно уживается с Формой. Публика с живейшим одобрением убедилась, что Мармус разделяет идеи нашего прославленного барона Серсо».

Приверженцы великого философа пришли в уныние, они догадывались, что серьезную дискуссию заменила болтовня: verba et voces[344]. Они отправились к Мармусу и осыпали его жестокими упреками.

– Будущее науки было в ваших руках, а вы его предали! Зачем вы не обессмертили свое имя, провозгласив великий принцип молекулярной аттракции?

– Заметьте, – отвечал Мармус, – что мой ученик старался вас не упоминать и не оскорблять. Мы щадим Серсо ради того, чтобы отдать вам справедливость позже.

Тем временем славный Мармус был избран депутатом от своей родной деревни в Восточных Пиренеях; еще прежде Серсо назначил его где-то профессором чего-то, но, поскольку законодательные обязанности поглощали время прославленного ученого целиком, на кафедре его заменил библиотекарь, бывший журналист, которому лекции сочинял неведомый талант, время от времени получавший за работу двадцать франков.

Тут предательство стало несомненным. Сэр Фэрнайт написал возмущенное письмо в Англию, воззвал к одиннадцати пэрам, интересующимся наукой, и я был приобретен за четыре тысячи фунтов стерлингов, которые поделили между собой профессор и его заместитель.

В настоящее время я так же счастлив, как и мой хозяин. Хитроумный библиотекарь отправился вместе со мною в Лондон, якобы для того чтобы дать инструкции моему сторожу, а на самом деле для того, чтобы войти с ним в сговор. Увидев свое будущее жилище, я пришел в восхищение. В этом отношении англичанам нет равных. Мне отвели очаровательную долину площадью в четверть акра, на опушке которой выстроена прелестная бревенчатая хижина из красного дерева. Ко мне приставлен кто-то вроде констебля, получающий пятьдесят фунтов стерлингов жалованья.

– Любезнейший, – сказал ему ученый мастер торговли воздухом, кавалер ордена Почетного легиона, – если ты хочешь получать жалованье столько лет, сколько проживет этот Осел, позаботься о том, чтобы он никогда не возвратился к прежней походке и постоянно поливай полоски, превращающие его в Зебру, вот этой жидкостью; возьми у меня флакон, а когда он кончится, купишь новый у аптекаря.

Вот уже четыре года я живу на содержании Zoological Garden, и мой хранитель клятвенно заверяет всех посетителей, что в Англию меня доставили отважные английские путешественники Фенман и Даппертон. Надеюсь, что я проживу в этих восхитительных условиях остаток своих дней и от меня не потребуется ничего, кроме соучастия в невинном обмане, которому я обязан похвалами хорошеньких английских барышень и прекрасных английских дам: они угощают меня хлебом, овсом, ячменем, любуются тем, как я ступаю вперед сразу двумя ногами, и восхищаются моими фальшивыми полосками, не постигая их значения для науки.

– Франция не сумела сберечь любопытнейшее в мире Животное, – говорят директора Зоологического сада членам Парламента.

В конце концов я решил вернуться к старому способу хождения. Это прославило меня еще больше. Мой хозяин, по-прежнему упорно именуемый славным Мармусом, и его партия поставили этот факт себе на службу: по их словам, все происшедшее было предсказано покойным бароном Серсо. Я просто-напросто возвратился к неизменному инстинкту, который Господь даровал Животным и от которого я и мне подобные отклонились в Африке. Тут они припомнили диких Лошадей, которые на равнинах Южной Америки и в степях Татарии постепенно расстаются со всеми мастями, какими обязаны скрещиванию с Лошадьми домашними, и возвращаются к истинной, природной, единой масти всех диких Лошадей – мышино-серой. Однако сторонники единой организации, молекулярной аттракции и зависимости формы и инстинкта от среды – единственного способа объяснить, каким образом сотворение мира продолжается вечно и бесперебойно, – утверждали, что, напротив, инстинкт изменяется вместе со средой.

Ученый мир разделился на последователей Мармуса, офицера Почетного легиона, члена Университетского совета, профессора сами знаете чего, члена палаты депутатов и Академии нравственных и политических наук, который в жизни не написал ни строки и не сказал ни слова, но которого сторонники покойного Серсо считают глубоким философом, – и приверженцев настоящего философа, опирающегося на других настоящих философов – немцев, великих мыслителей.

Противники пишут статьи, печатают рассуждения, выпускают брошюры, но доказывает все это одну-единственную вещь: что в бюджете имеется немало статей, благодаря которым болваны подкармливают интриганов, что всякая кафедра – кастрюля, а публика – овощи, которые в ней варятся, что тот, кто молчит, хитрее того, кто говорит, что профессор получает должность не за то, о чем рассказывает, а за то, о чем умалчивает, и что важно не столько знать, сколько иметь. Мой бывший хозяин пристроил к бюджетной кормушке всю свою семью.

Сей князь, все богатство которого сводилось к ярким крыльям, мечтал обрести роскошь, изобилие и почести

Настоящий ученый – мечтатель, а тот, кто ничему не учен, считает себя Человеком практическим. Быть практическим – значит брать, не говоря ни слова. Быть ловким – значит втереться, как Мармус, между двумя противоборствующими сторонами и служить тому, кто сильнее.

Посмейте сказать, что я Осел, – я, объясняющий вам, как выйти в люди и превзойти все науки. Посему, любезные Животные, не изменяйте ничего в порядке вещей: я так безбедно живу в английском Зоологическом саду, что не могу не счесть вашу революцию глупейшей выдумкой! О Животные! вы восседаете на вулкане[345], вы вновь разверзаете бездну революций. Куда лучше выказывать покорность и неизменное согласие со свершившимися фактами и тем вдохновлять различных правителей на строительство новых Ботанических садов, где Люди будут нас кормить, а мы – безбедно существовать в хижинах, позолоченных за государственный счет, и пастись на бюджетных лугах, как подобает истинным мармузианцам, любителям синекур.

Не забудьте, что после смерти из меня сделают чучело и выставят в музейной витрине; меж тем в нашем естественном виде нам нечего и мечтать выбиться в такие знаменитости. Музеи естественной истории – это Пантеон для Животных.

ПУТЕШЕСТВИЕ ПАРИЖСКОГО ВОРОБЬЯ В ПОИСКАХ НАИЛУЧШЕГО ПРАВЛЕНИЯ[346]

Парижские Воробьи испокон веков считаются самыми отважными и дерзкими из всех Воробьев в мире: они французы, и это объясняет все их достоинства и недостатки; их участь завидна, и это навлекает на них многочисленные клеветы. В самом деле, они живут, не боясь ружейных выстрелов; они независимы, ни в чем не нуждаются и принадлежат без сомнения к числу счастливейших из всех пернатых. Быть может, излишек блаженства вреден Птицам. Это умозаключение, которое показалось бы удивительным в устах любого другого существа, совершенно естественно для Воробьишки, имеющего в своем распоряжении много философии и мало зерен; ведь я вырос на улице Риволи, на крыше дома прославленного писателя[347], не раз сиживал на подоконниках дворца Тюильри и мог сравнить заботы обитателей королевских палат с бессмертными розами, расцветающими в скромном жилище защитника пролетариев – этих людских Воробьев, этих Птах, от которых не остается ничего, кроме многочисленного потомства.

После шли лейб-гвардейцы, вооруженные страшными жалами

Подхватывая хлебные крошки и прислушиваясь к речам великого Человека, я сделался знаменит среди своих соплеменников, и они при важной оказии поручили мне отыскать наилучшую форму правления, подобающую парижским Птицам. Революция 1830 года, само собой разумеется, перепугала парижских Воробьев; однако Люди были так увлечены этой великой мистификацией, что не обратили на Птиц ни малейшего внимания. Вдобавок мятежи крылатого народа совпали с эпидемией холеры[348]. Вот как и почему это произошло.

Обширная столица досыта кормила парижских Воробьев остатками своих трапез, а потому они начали задумываться о жизни и сделались чрезвычайно требовательными в отношении нравственном, духовном и философическом. Прежде чем поселиться на улице Риволи, я сидел в клетке на цепочке и, когда хотел пить, принужден был вытягивать за веревку ведерко с водой. Ни Сильвио Пеллико, ни Марончелли[349] не испытывали в Шпильберге таких страданий, какие выпали на мою долю в течение тех двух лет, что я провел в плену у большого Животного, притязающего на роль земного царя. Я рассказал о своих бедствиях собратьям из Сент-Антуанского предместья[350], к которым присоединился после побега и которые обошлись со мной как нельзя лучше. Именно в ту пору я занялся наблюдениями за нравами Птичьего народа. Я догадался, что жизнь состоит не только из еды и питья. Убеждения мои умножили славу, приобретенную благодаря страданиям. Нередко я усаживался на голову одной из статуй в Пале-Руаяле и, топорща перья, втянув голову в плечи и выставив вперед круглый клюв, с полузакрытыми глазами предавался размышлениям о наших правах, обязанностях и будущности: куда уходят Воробьи? откуда они приходят? отчего не умеют плакать? отчего не образуют сообществ, наподобие диких Уток или самых обыкновенных Ворон, и отчего не умеют прийти к согласию? Вот какие вопросы меня волновали.