Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер

Они обе четко понимают, что в этой ситуации нет больше моральных алиби, а есть только разные способы переживать свое бессилие. Конечно же, Вейль тоже осознает описанную Бовуар беспомощность индивида, как и свою малопригодность на войне в качестве ее участницы. Поэтому ее решение отправиться в Испанию было не спонтанным, а хорошо продуманным. Его причина кроется не в иллюзиях, будто она своим участием внесет решающий вклад в победу. Дело исключительно в том, что Симона Вейль принципиально по-другому отвечает на вопрос о том, какой должна быть этически правильная реакция на чувство собственного бессилия и изолированности в сложившейся ситуации.

С позиции Бовуар, единственная адекватная реакция на происходящее состоит в том, чтобы в качестве гражданина требовать вмешательства в войну своей страны. А для Вейль – проявить солидарность и записаться в добровольцы. Она воспринимает свое бессилие и изоляцию как эмоцию, которую, наверное, так же испытывали люди в Испании. Особенно те, которые помимо своей воли оказались в центре конфликта. Именно этих людей Вейль хочет поддержать, полностью отождествляя себя с жертвами. Ее самоуважение тесно связано с готовностью немедленно помогать страждущим. Единственной альтернативой для Вейль является зависание в цинизме бессилия, что воспринимает как внутреннюю угрозу и Бовуар.

Симона Вейль в своем самоопределении следует очень христианскому пониманию любви, которое предполагает, что необходимо видеть в любом страждущем ближнего своего, и требует любить его как самого себя. Любовь как воля к страданиям во имя безвинно униженных. В эту картину вписывается также ключевой для всего существования Вейль отказ от любых форм романтической любви и тем более телесной близости. Ведь романтическая любовь по сути своей ужасно несправедлива и морально несовершенна. Она выхватывает одного человека из множества в качестве «одного-единственного», причем даже не в плане какого-то осознанного выбора. Для глубоко моральной идентичности Вейль это совершенно неприемлемый вариант.

Совершенно случайно и Бовуар, и Вейль, будто связанные на своих жизненных путях невидимыми нитями, в апреле 1937 года узнают, что по состоянию здоровья должны держаться подальше от войны. И если Вейль именно ее альтруизм завел за пределы допустимой нагрузки на здоровье, то в случае Бовуар это был жадный до впечатлений гедонизм. В марте 1937 года ей становится плохо в номере парижской гостиницы, ее жизнь под угрозой, и ее срочно доставляют в больницу. Одно легкое уже перестало функционировать, второе воспалено. Нужен полный покой и долгие месяцы восстановления, как и в случае Вейль.

Спираль расчеловечения

К весне 1937 года в Испании была окончательно размыта граница между гражданской войной и прокси-войной. Кто бы сейчас в ней ни участвовал, не устает повторять Вейль, все преследуют цели, далекие от изначальных причин этой войны. Точнее, все становятся соучастниками бессмысленной бойни. И Вейль, и других наблюдателей в испанской войне поражали невероятная жестокость и равнодушие участников, пренебрегавших всеми, даже самыми элементарными нормами защиты. В чем состояли их мотивы? Что вызывало эту слепую и всеобъемлющую жестокость с обеих сторон – действительно ли только страх собственной смерти?

Вейль в это не верит. Она убеждена, что предпосылки для бойни таких масштабов создала пропаганда, блокирующая эмпатию. Мало того, она блокировала даже представления о том, кто может считаться людьми:

У меня лично было ощущение, что для людей нет ничего более естественного, чем убивать, если светские и духовные власти отделили определенную категорию человеческих существ от тех, чья жизнь имеет ценность. Если человек знает, что может убивать, не опасаясь наказания или порицания, то он убивает или хотя бы подбадривает улыбкой тех, кто убивает. <…> В такой атмосфере цель войны быстро забывается. Потому что цель можно сформулировать, только имея в виду всеобщее благо, благополучие людей, – а у людей нет никакой ценности.[52]

Для такой спирали расчеловечения и насилия гражданские войны – еще более благодатная почва, чем классические конфликты между нациями. Ведь в них воюют люди, еще пару недель назад жившие в соседних домах, поэтому реакция вытеснения должна быть особенно сильной и бескомпромиссной. Особенно с учетом вопроса о том, как вообще жить вместе потом, после завершения войны. На этом фоне стремление к истреблению противника легко перевешивает перспективу примирения, которое кажется невозможным.

К этому добавляется факт, что испанский фронт всё очевиднее служил испытательным полигоном новых технологий и тактик для немецких и итальянских военных. Поскольку в контексте предстоящих войн, которые к тому моменту уже намечались, Испания не имела большого стратегического значения, она и послужила лабораторией варварства. В военном деле границы возможного тоже можно определить, только пересекая их.

Подводя такой горький итог, в том числе итог своего участия в войне, Вейль в течение 1937 года всё больше думает об угрозе войны между Германией и Францией. Для нее, ученицы Алена[49], по-прежнему главного пацифистского публициста Франции, определяющим является не вопрос об интервенции, помощи и добровольцах, а вопрос о легитимности войны ради обороны своей страны. Возможна ли в принципе справедливая война, существуют ли справедливые военные цели?

Громкие слова

Исходя из тезиса о том, что для всех самых беспощадных конфликтов в истории было характерно отсутствие конкретных целей (причем именно фактическое отсутствие целеполагания усиливало их жестокость), Вейль в эссе, написанном в апреле 1937 года, концентрирует свое внимание на ключевых словах и понятиях, которые используются в общеевропейском контексте для легитимации войны. Философская критика языка на службе делу мира:

Каким бы странным это ни казалось: прояснять понятия, дискредитировать изначально пустые слова, определять употребление других слов с помощью точных исследований – это работа, которая может спасать человеческие жизни.[53]

В качестве живого примера чрезвычайно кровавой, унесшей множество жизней войны в западном мире, которая велась из-за одних фантазий, Вейль выбрала Троянскую войну. Поэтому ее текст называется Давайте не будем заново начинать Троянскую войну[54]:

Некогда греки и троянцы в течение десяти лет истребляли друг друга ради Елены Прекрасной. Кроме разве что воина-дилентанта Париса, среди них не было никого, кто бы хоть сколько-то дорожил Еленой <…>

Для умеющего видеть самым тревожным симптомом наших дней является ирреальный характер большинства возникающих ныне конфликтов. У них еще меньше реальности, чем у конфликта между греками и троянцами. В центре Троянской войны стояла хотя бы женщина, к тому же обладавшая совершенной красотой. Для наших современников роль Елены играют слова, украшенные прописными буквами. Если мы выловим, желая раздавить, одно из таких слов, набухших кровью и слезами, то обнаружим, что оно лишено содержания.