Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер

Назад к истокам

Так или иначе, в ноябре 1938 года невозможно отрицать, «что человечество на этом маленьком клочке земли, в Европе, которая уже так давно правит миром, вступило в глубокий и тяжелый кризис. Большие надежды предыдущих трех столетий, особенно последнего, надежда на распространение просветительских идеалов, надежда на хорошую, сытую жизнь для всех, надежда на демократию, надежда на мир – все они испаряются у нас на глазах»[17].

Перед лицом этого всеобъемлющего цивилизационного кризиса Вейль как философ и публицист видит только один выход, благоприятный для культуры: она убеждена, что необходимо вернуться не к «вещам как таковым»[53], а к «источникам как таковым». Путем чтения и перечитывания великих текстов, лежащих в основе культуры человечества, слой за слоем, подобно археологам, высвобождать те ценности и изначальные мотивы, которые европейская культура постепенно перестала замечать и неизбежно забыла.

Основываясь на собственном трансцендентном опыте, Симона Вейль полагает, что неравный бой с современной политической реальностью можно выиграть только с помощью возвращения божественных фундаментальных ценностей, зафиксированных в древнейших свидетельствах и эпосах. Особенно это касается произведений Платона и Гомера, Упанишад и Бхагавадгиты, а также текстов стоиков и евангелистов. По мнению Вейль, все они освещены одним и тем же светом, который в зависимости от эпохи и культурных особенностей проявляется в разных людях и в различном спектре. Как Мартин Хайдеггер, которого Вейль последовательно игнорирует, как совершенно неизвестный ей Вальтер Беньямин, Вейль считает всю западную традицию процессом постепенного затемнения и отдаления от сути.

По ее мнению, человек обретает свое подлинное достоинство и неприкосновенность благодаря открытости свету любви, а этот источник имеет не только человеческое происхождение и может сохраняться не только в людях. Истинные источники смысла нашего бытия для нее трансцендентны – и в качестве таковых недоступны человеку. Особенно – здравому смыслу или чистому разуму (либо тому, что в определенную эпоху считается таковым по политическим причинам).

Абсолютно логично, что на место солидарности приходит любовь к ближним, на место классовой борьбы – любовь к врагам, на место «пролетария» – абсолютно униженная форма «раба». Как Вейль писала еще в конце своего фабричного дневника:

…в конечном счете речь идет о классе тех, кто не имеет значения – ни в какой ситуации – в глазах других <…> и кто никогда не будет иметь значения, что бы ни случилось, несмотря на последнюю строку первого куплета Интернационала[18]<…> Человеку всегда нужны внешние знаки собственной ценности.[19]

А если в темные времена эти знаки совсем исчезают? Кто спасет, что сохранит тогда человеческие права? Ценность человека? Смогут ли это сделать другие люди? Можно ли на них положиться? Если да, то из каких источников придет спасение и каким оно будет? Это те же вопросы, которые в 1937–1938 годах совсем в другом месте сводят с ума Айн Рэнд.

Блокада

«Не получили разрешения»[20]. В мае 1937 года Айн Рэнд узнает из телеграммы об окончательном крахе своих попыток забрать родителей из Ленинграда в Нью-Йорк. Хотя все документы в наличии и Рэнд даже оплатила заранее билеты на пароход, власти отказывают в выезде без указания причин. В сущности, ничего удивительного. Особенно в момент, когда жестокость сталинского режима достигает нового пика. После показательных процессов прошлого года с весны 1937-го проходят чистки партии и населения от «враждебных элементов». На практике это означает, что людей неделю за неделей забирают на рассвете из их квартир и отвозят в подвалы НКВД, а там допрашивают и часто пытают, заставляя подписывать признания и свидетельствовать против других, а потом либо расстреливают, либо осуждают на годы принудительной работы в ГУЛАГе. Согласно специальному декрету, изданному тоже в 1937 году, наказанию подлежат также супруги и дети осужденных – в качестве «жен врагов народа» или «членов семьи врагов революции»[21]. Революция, с момента которой прошло двадцать лет, буквально пожирает своих детей.

Период 1937–1938 годов до сих пор называется в России временем «Большого террора»[54], а в то время, как вспоминает одна из современниц, «никто не знал, что принесет следующий день. Люди боялись говорить друг с другом, встречаться, особенно с семьями, где отца или мать уже „изолировали“»[22]. Нет сомнений, что это в особенности относилось к семье, где дочь эмигрировала в США и в качестве писательницы и публицистки всё громче выступала против «русского эксперимента». Само существование Айн, и она прекрасно это понимала, является смертельным риском для ее родных. С присущей ей бескомпромиссностью после получения телеграммы она прерывает все контакты с семьей. Она даже не подтвердит, что ее получила..

Семейный кризис совпадает с творческим. Впервые в жизни она не может сдвинуться с мертвой точки[23]. Уже несколько месяцев она сидит за письменным столом и размышляет, но хаос ее мыслей вращается в пустоте, порождая лишь незаконченные наброски и неудачные планы. Казалось бы, тема, главные герои, основные событийные линии нового романа уже ясны. Но пока Рэнд не понимает, какое событие драматично свяжет воедино все сюжетные линии в конце романа, она не может писать, не может даже начать. По ее словам, она близка к тому, чтобы «сойти с ума»[24].

Очевидно, что проблема кроется в ней самой, в ее творческом источнике и силе. Всё держится на одной яркой идее. Но одной только силой воли в этой сфере многого не добьешься, и Рэнд первая подтвердит это. Всё ровно наоборот.

Гимн

Летом 1937 года ее муж Фрэнк снова играет роль гангстера Гатса Ригана в пьесе Ночь на 16 января в Коннектикуте. Вместе с Рэнд они снимают домик на берегу Атлантического океана. Пока Фрэнк репетирует и играет на сцене, Рэнд на берегу пролива Лонг-Айленд ждет новых мыслей и прежде всего идей для романа.

Сначала, скорее для развлечения и для стимуляции фантазии, она оживляет план студенческих времен. Лежа на надувном матрасе и глядя на море, она пишет новеллу-антиутопию в жанре научной фантастики[25]. Отправной точкой служит общество, находящееся на финальной стадии тотальной коллективизации. Люди лишились даже чувства собственной уникальности. С детства им промывают мозги («Мы – ничто. Человечество – всё. По милости наших братьев даны нам наши жизни. Мы существуем благодаря нашим братьям и только для них. Ибо они и есть Государство. Аминь»[26]), каждый житель говорит и думает о себе только в первом лице множественного числа – «мы». Даже когда речь идет о собственных чувствах, желаниях или страхах. Ибо «все люди – одно целое и нет желания, кроме общего желания всех людей»[27] – так