Пламя свободы. Свет философии в темные времена. 1933–1943 - Вольфрам Айленбергер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как пара, они вложили в этот проект огромную часть своей творческой и философской энергии. Они оба считают это произведение удачным литературным выражением их исследований и идей о человеческом бытии. И тут – от ворот поворот. В качестве обоснования для отказа в Gallimard назвали не конкретный способ реализации замысла автора, а саму идею произведения как метафизического романа.
Глубокое беспокойство Бовуар за своего Малыша, которому наконец-то перестали мерещиться ракообразные размером с человека, во многом связано с содержанием отвергнутого романа. Ведь он представляет собой – в форме дневниковых заметок – описание того, как рыжеволосый и всегда растрепанный главный герой Антуан Рокантен бредет по жизни к полной утрате смысла и самого себя.
Рокантен кажется разнояйцевым близнецом рыжего сверхчеловека Говарда Рорка от Айн Рэнд – вышедшим из другого, значительно менее «оптимистичного» яйца. Все вопросы и сомнения, которые Рорк свято игнорирует, преследуют Рокантена на каждом шагу. Ничто не является для него само собой разумеющимся, и менее всего – его собственное существование. Ничто не причиняет ему столько боли, как взгляды других людей. Если Рорк энергично строит в Нью-Йорке футуристические небоскребы, то Рокантен проводит свои дни во французской провинции за написанием биографии не особо влиятельного французского дипломата прошлого столетия. Вскоре этот проект уже кажется ему полностью бессмысленным, и он бросает его. И одновременно утрачивает все формы планирования и целеполагания. Его жизнь погружается в воронку внешне пассивных сомнений. Нет ничего, на что можно было бы положиться. Всё растворяется в бессмысленном, бесформенном ничто, и в первую очередь его так называемое «я».
Даже существование предположительно не имеющих сознания камней и растений в конце засасывается в бессмысленный водоворот Рокантена:
Итак, только что я был в парке. Под скамьей, как раз там, где я сидел, в землю уходил корень каштана. Но я уже не помнил, что это корень. Слова исчезли, а с ними смысл вещей, их назначение, бледные метки, нанесенные людьми на их поверхность. Я сидел ссутулившись, опустив голову, наедине с этой темной узловатой массой в ее первозданном виде, которая пугала меня. И вдруг меня осенило.
У меня перехватило дух. Никогда до этих последних дней я не понимал, что значит «существовать». Я был как все остальные люди, как те, что прогуливаются по берегу моря в своих весенних одеждах. Я, как они, говорил: «Море – зеленое, а белая точка вверху – это чайка», но я не чувствовал, что всё это существует, что чайка – это «существующая чайка». Как правило, существование прячется от глаз. Оно тут, оно вокруг нас, в нас, оно МЫ САМИ, нельзя произнести двух слов, не говоря о нем, но прикоснуться к нему нельзя. Когда я считал, что думаю о нем, пожалуй, я не думал ни о чем, голова моя была пуста, а может, в ней было всего одно слово – «существовать». Или я мыслил… как бы это выразиться? Я мыслил категорией ПРИНАДЛЕЖНОСТИ. Я говорил себе: «Море принадлежит к группе предметов зеленого цвета, или зеленый цвет – одна из характеристик моря». Даже когда я смотрел на вещи, я был далек от мысли, что они существуют, – они представали передо мной как некая декорация. Я брал их в руки, пользовался ими, предвидел, какое сопротивление они могут оказать. Но всё это происходило на поверхности. Если бы меня спросили, что такое существование, я по чистой совести ответил бы: ничего, пустая форма, привносимая извне, ничего не меняющая в сути вещей. И вдруг на тебе – вот оно, всё стало ясно как день; существование вдруг сбросило с себя свои покровы. Оно утратило безобидность абстрактной категории: это была сама плоть вещей, корень состоял из существования. Или, вернее, корень, решетка парка, скамейка, жиденький газон лужайки – всё исчезло; разнообразие вещей, пестрота индивидуальности были всего лишь видимостью, лакировкой. Лак облез, остались чудовищные, вязкие и беспорядочные массы – голые бесстыдной и жуткой наготой.[40]
Описанный таким образом прорыв к истинной природе вещей основывается на переживании, испытанном самим Сартром на пике его депрессивного периода в Гавре, под Новый 1935 год, и зафиксированном в форме дневниковой записи: ничто из того, что существует, само по себе не является чем-то и не является необходимым. Следовательно, единственно возможный вывод: всё в конечном счете ничтожно. Вот она, пропасть, разверзшаяся в опыте Сартра/Рокантена в парке и ставшая откровением, превратившая усталую меланхолию в мировую тошноту от «вязкой массы» бытия. Рокантен ощущает эту тошноту тем более глубоко и драматично, поскольку его сознание – просто потому, что это человеческое сознание, – не собирается больше баловать его разными иллюзиями устойчивого «я», материального мира и так называемого смысла.
Принципиально не решаясь ни на что, Рокантен остаток романа колеблется между почти эйфорическим чувством освобождения и безнадежной скованностью в петлях иллюзорного смысла, рождаемого потоком его сознания:
Среди стен домов остается сознание, трезвое, неподвижное, опустошенное, оно само себя воспроизводит. Оно стало необитаемым. Еще недавно кто-то говорил: «я», кто-то говорил: «мое сознание». Кто же это? Раньше во вне находились говорящие улицы со знакомыми запахами и красками. Теперь остались безымянные стены, безымянное сознание.[41]
Я свободен: в моей жизни нет больше никакого смысла – всё то, ради чего я пробовал жить, рухнуло, а ничего другого я придумать не могу. Я еще молод, у меня достаточно сил, чтобы начать сначала. Но что начать?[42]
Получается, что этот роман был отвергнут именно за то, чем он был и чем хотел быть: экспериментом по выражению новых метафизических истин и чувств в литературной форме. И к причинам разочарования добавляется фундаментальное отчуждение. Бовуар: «…возможно ли подобное расхождение между точкой зрения других людей и нашей собственной?»[43]
Самое позднее весной 1937 года эта проблема постепенно актуализируется и в сфере политических процессов. Правительство «Народного фронта» премьер-министра Блюма близко к внутреннему коллапсу. А в гражданской войне в Испании, несмотря на все надежды и начальную эйфорию, после падения Малаги дело идет к победе Франко. Всё могло пойти иначе, но они не смогли ничего изменить.
Сартр до сих пор даже не ходил на выборы. Какой же бредовой должна была показаться идея последовать за столь многими из друзей и
