Матрица войны - Александр Проханов

– Вы такой восприимчивый? И что из себя представляет эта кампучийская Аппиева дорога? Она действительно бездействует?

Он рассказал ей о железной дороге, о ремонте мостов, о срубленных вьетнамцами пальмах, вплетая эти сведения в рассказы о пагодах, черепах, марсианских каналах, о золоченых ослепших буддах и о восхитительной природе с голубыми далями и фиолетовыми джунглями, от которой отделяли его зрелища людских страданий.

Она чутко слушала, извлекая сведения о дороге из мишуры его цветистых рассказов, как извлекают тончайший проводок из шелковых ниток разноцветной оплетки. Сама делилась с ним добытыми сведениями – о строящемся в Баттамбанге депо, о разъездах и водокачках, которые она наблюдала, посещая хранилища с продовольствием и медикаментами, больницы и богадельни, встречаясь с чиновниками и администраторами. Он осторожно растирал в руках колосок ее повествований, дул на ладонь, рассеивая золотолистую шелуху, оставляя несколько драгоценных полновесных зерен.

Они совершили невидимый миру обмен, по тончайшим неназванным признакам узнавая друг в друге разведчиков, представителей размытого в мире сообщества. Принадлежащие к этому сообществу люди преследовали друг друга, уничтожали и мучили, но иногда, в исключительных случаях, помогали один другому.

– Я работала в Эфиопии, во время страшной засухи, в лагерях для голодающих. Умершие люди лежали на солнце и за день высыхали до костей. Так мало в них было живой плоти. Мне было стыдно за мое молодое здоровое тело, за вкусные консервы, которые я припасла для себя. Они умирали с голода, но все равно умудрялись воевать друг с другом, наносили по деревням и поселкам бомбовые удары.

– Я был в Афганистане, и мне приходилось видеть расстрелы, уничтожения кишлаков, даже пытки. Мне знакомо это чувство вины. Сам ты здоров, в относительной безопасности, наблюдаешь чужие страдания. Не в силах помочь, и от этого – чувство вины.

Они словно обменялись на память двумя маленькими автопортретами. Подарили друг другу плохо пропечатанные слайды поляроида, где она, разведчица, внедренная в миссию ООН в Эфиопии, тайно направляет продовольствие и лекарства воюющим сепаратистам Эритреи. А он, аналитик разведки, двигается среди афганских гор и ущелий, исследуя социальный взрыв революции, снимая параметры взрывной волны, осциллограмму политических и военных процессов.

– Я собираю коллекцию бабочек, – сказал он, проводя черту, за которой остались войны, страдания, подстерегавшие их опасности. Замыкая вокруг столика волшебный круг, куда не проникали тревоги и беды, а была огромная, сияющая луна, великолепное черное дерево, наполненное искрами светляков, слюдянистым мерцанием неумолчных цикад. – Я взял с собой журналистский блокнот и сачок. Из машины я видел несколько пролетевших бабочек. Но, конечно, не смог их поймать. Мечтаю отыскать какую-нибудь поляну в джунглях и там половить бабочек.

– Как мы с вами похожи! – изумилась она. – Я собираю и засушиваю цветы, чтобы после, глядя на них, вспоминать мои путешествия. Сегодня я сорвала и засушила несколько лилий, белых и желтых. И один придорожный цветок, напоминающий дикую розу.

– Я бы хотел увидеть вас в Москве, среди наших снегов и сугробов, и подарить вам кампучийскую бабочку!

– А я готова принять вас в Сицилии, подарить белый лотос или желтую лилию.

Они были похожи, искали друг в друге подобие, пребывали внутри невидимого волшебного круга, заслонявшего их от напастей.

Они пили вино и мягко, сладко пьянели.

– По-моему, это луна, – сказал он, поднимая стакан и глядя, как черное вино начинает краснеть, словно в нем зажгли лампаду. – Или я ошибаюсь?

– Это слон, – сказала она. – Большой белый слон, разве не видите?

– Нет, это бонза. Уверяю вас. Им запрещено пить вино. Но иногда они позволяют себе издали наблюдать за пьяницами.

– Это кувшин. Теперь я убедилась. Видите, вот ручка, горлышко. Можете взять осторожно и поставить на стол.

– Это женщина. Когда я вас ждал, я понял, что это женщина. Посмотрите, какие у нее плечи, грудь, какие чудесные черные волосы.

– Нехорошо смотреть в незанавешенные окна.

– Я думал, что это видение, и это меня извиняет.

Они валяли дурака, и он на луне, как на белой стене, начертал: «Мария Луиза». Она стерла, но он опять начертал. Она смеялась, пила вино. Он радостно, жадно смотрел, как убывает вино в ее стакане, как блестят от вина ее губы и тяжелый длинный завиток падает ей на лицо.

В черном дереве, окруженном стеклянным свечением, обитали мириады цикад. Их свист, звенящий стрекот и гром, казалось, раздувал черную крону. Дерево было как шар, наполненный стомерным звуком, состоящим из мельчайших блестящих частичек. В дереве шла загадочная, мистическая жизнь. Что-то мерцало, вспыхивало, переливалось ночными блестками, сотворялось из лунного света, древесного сока, слюдяного дрожания. Цикады славили кого-то невидимого, кто явился им в ночи, как их повелитель. Возносили ему хвалу, исполняя хором, на сто голосов, оглушительный священный псалом. В дереве играли дудки, струнные инструменты, гулкие бубны, тонкие колокольцы. И вдруг разом умолкали, словно тот, кого они славили, делал повелевающий взмах. Наступало мгновение тишины. Будто время останавливалось, земля переставала вращаться, и эту остановку сердце чувствовало как сладкое изумление и страх. Но потом от вершины, ветка за веткой, все ниже и ниже, опускаясь до тяжелых, опадавших к траве ветвей, начинало вновь свистеть, звенеть, рокотать. Цикады окружали луну незримыми кольцами прозрачного звука, выдували огромный стеклянный шар дерева.

– Они играют в нашу честь, – сказала она, прислушиваясь, как и он, к громогласной какофонии, которая вдруг начинала метаться внутри дерева, словно незримые легчайшие твари всем своим множеством пересаживались на одну боковую ветку, стараясь ее накренить, а потом, промерцав внутри кроны, кидались на противоположную ветку, покрывая ее всю, каждый лист и сучок, хрупким прозрачным покровом. – Вы не знаете имя дирижера?

– Ее зовут Мария Луиза. Она приехала издалека. Специально чтобы дать концерт, только один, для единственного слушателя.

– Для вас?

– Для меня.

– Боже мой, – сказала она. – Мы с вами, два белых человека, оказались случайно среди азиатских джунглей, где идет война, люди мучают и убивают друг друга, сражаются за какие-то свои неясные цели и ценности, и мы среди этого враждебного, нам не принадлежащего мира, в котором за нами смотрит множество тайных глаз, подстерегает множество невидимых бед. Нас может завтра не стать, мы превратимся в красную пыль этих азиатских дорог, в горькие туманы их болот, и о нас никто никогда не узнает. Разве мы не можем позволить себе все, что захотим? Разве в этом есть грех?

Глаза ее стали тоскливыми, умоляющими, словно ее посетили дурные предчувствия. Он знал эти внезапные, не имеющие объяснения страхи, словно кто-то начинал блуждать вокруг тебя, желал тебя опознать, трогал на ощупь твое лицо, окружал тебя множеством едва ощутимых дуновений. И ты робел, не хотел быть замеченным, старался выскользнуть из этих щупающих сквознячков, уклониться от этих слепых прикосновений.

Желая ее отвлечь, он чокался с ней, заглядывал ей в глаза:

– Еще там, в Пномпене, я хотел угадать, что у вас на цепочке? Крестик, ладанка, медальон?

– Когда вы будете писать свои путевые заметки, напишите обо мне два слова, – сказала она, не отвечая на его вопрос. – Хочу, чтобы вы написали. Про эту луну. И как пили вино. И как звенели цикады.

– Напишу, непременно. И о том, как на вашу прелестную смуглую руку опустилось из ночного неба крылатое диво. Маленький ангел-хранитель.

– В самом деле как ангел!

Хрупкое существо с тончайшим тельцем, крохотной зеленоватой головкой, на которой красноватыми точками горели глаза, медленно двигалось по ее руке, неся за собой пышный прозрачный ворох крыльев. Она смотрела на это небесное диво, приподняв руку, словно ожидая, что ангел взлетит. Белосельцев протянул свою ладонь, слегка коснулся ее пальцев, и стекляннокрылое существо перебралось с ее на его руку. Она не отнимала пальцев. Он легонько подул на ангела, распушив его прозрачный ворох, разворачивая его своим дыханием в ее сторону. Пернатое диво вернулось к ней, и тогда она легонько и нежно подула. Так они играли с крохотным ангелом, пока тот не взлетел и мельчайшей искрой исчез на луне.

– Как славно мы с вами танцевали в Пномпене! – сказала она, тихо качая головой, словно слышала тот бархатный, медовый звук саксофона.

– Я вас приглашаю, – сказал он, подымаясь из-за стола. – Музыканты, – обратился он к свистящему дереву, – играем Попетти. Блюз «Волны Меконга».

Она поднялась. Он обнял ее, чувствуя, какая гибкая, чуткая у нее спина. Прижал к себе, так что сквозь тонкую нитяную рубаху ее грудь твердо, крепко прижалась к его груди. Они танцевали на пустой дощатой веранде под огромной луной, и он видел, как блестят на столе стаканы, бутылка и в пролитой капле вина трепещет огонек луны.