Матрица войны - Александр Проханов

«Пойдем?» – одними глазами спросил Белосельцев.

«Пойдем», – так же молча, движениями ресниц и бровей, отвечала она.

И они свернули с Тверской, оказались перед храмом. Вошли под его резной козырек, под горящую над входом красную лампаду.

В церкви, еще пустой, был светлый, теплый сумрак, пахло деревенскими сенями. При входе на большом столе, перед смуглым, с недвижными очами Спасом, стояли блюда и тарелки с яблоками, румяно-красными, медово-желтыми, зелеными с восковым налетом. От них шел сладкий дух. Каменный пол был выстлан полуиссохшей темно-зеленой травой, благоухающей, тихо шуршащей. И казалось, среди свечей, медных начищенных подсвечников, золоченого витого иконостаса появятся женщины в платках, долгополых юбках и граблями станут метать круглые зеленые копешки. Вид этих яблок, сухой травы, редких золотых свечей умилил Белосельцева. Они с Дашей встали у стены, откуда виднелся далекий озаренный вход, заслоняемый редкими посетителями. Возникала прозрачная, затмевающая солнце тень, крестилась, входила в храм, и снова жарко, пусто светился полукруглый вход, звенели наверху переливчатые колокола, пахло травой и яблоками.

– Здравствуйте, спаси вас Господи! – К ним подошла немолодая женщина в ситцевом платочке, с матерчатой кошелкой. Ее лицо с частыми, светлыми морщинами улыбалось. Из веселых блекло-голубых глаз текли по щекам две солнечные струйки. Голос был слезно-дрожащим, но не горюющим, а радостным, словно морщины на лице были проточены не страданием и горем, а постоянно льющимися слезами радости. – Хорошо, что пришли, давно вас не видела. Должно, путешествовали? Дома-то лучше. Праздник сегодня большой, Преображение. Человек воображает, а Бог преображает. Возьмите-ка яблочко! – Она достала из кошелки два маленьких красных яблока, протянула им. – Земля – как яблоко. Поспеет, и Господь сорвет. А покуда пусть наливается. Чтоб червяк не сточил. Друг друга берегите, жалейте. А я дальше пошла! – И исчезла, растаяла в жарком солнечном полукруге. Оставила после себя яблочный дух, шорох травы, два круглых красненьких яблока, которые они держали в руках. Так и стояли с яблоками, улыбались друг другу.

В церковь проходили, словно по стежке, легкие старички и старушки. Вставали каждый в своем уголке. Иные обходили храм, отвешивая гибкие поклоны перед иконами, у которых, помимо свечей и лампад, светились в стеклянных банках букетики васильков и ромашек. Вышел дьякон, белобородый, с розовой лысиной, с толстой тяжелой книгой, точь-в-точь как Никола на старом коричневом образе, перед которым лежал пучок ржаных колосков. На его появление отозвался хор, негромкий, прозрачный, словно пятно водянистого солнца. Дьякон зарокотал, загудел, как шмель в цветке. Белосельцев сладко вздохнул и счастливо заснул – стоя, с открытыми глазами, глядя в поле, в лес, на светлое облако, на пучки желтой пижмы, держа в руках маленькое красное яблоко.

И снилась ему светлая церковь посреди Москвы, и девушка, стоящая вблизи от него, дорогая и ненаглядная, в чьей легкой руке краснело яблоко. Его жизнь, угаданная неведомым живописцем, была нарисована на стенах храма, на столпах и на сводах, на разноцветных досках, помещенных в проемы иконостаса. И она была достойна того, чтобы украсить собою храм.

Мученики в белых одеждах на краю глубокого рва были его предки, погибшие в революциях, сгинувшие на чужбине, исчезнувшие в гонениях. Витязь в доспехе, оседлавший боевого коня, в алом плаще, вонзивший копье в огненный зев дракона, был его отец, убитый под Сталинградом. Две кроткие женщины, несущие в пеленах младенца, были его мама и бабушка, вскормившие его и вспоившие. Икона Флора и Лавра – разноцветные кони, играющие на цветущем лугу, – изображала его детство и юность. Путник среди скал и ущелий, среди морей, водопадов был он, в скитаниях по войнам, – в горах Гиндукуша, в африканской саванне, в жарких песках Калахари, на берегах океанов. Святитель в долгополой одежде с посохом и тяжелым крестом был его друг, погибший в бою под Гератом. Темноликий апостол на темной высокой доске был партизан-намибиец, убитый в предместьях Виндхука. Святой в клобуке, воздевший узкую длань, был сандинист, утонувший в красной воде Рио-Коко. В каждой фреске он узнавал друзей и знакомых, с кем его сводила судьба. Все они были благородны, добры, храбро сражались. На их безвестных могилах качались колючие травы, пели пустынные птицы, белели под луной валуны.

Он видел весь храм, все его росписи в золотистом сумраке. И только в тенистом углу оставалась фреска, которую он не мог разглядеть.

Хор негромко, разноголосо пел, будто сплетал веночек из полевых цветов. На медном подсвечнике, как на бабушкином самоваре, отражалось бледное солнце. Дьякон бессловесно рокотал, как далекий за лесом гром. Душа Белосельцева напрягалась, ждала. Полукруглый вход в храм был наполнен сиянием, словно там, снаружи, кто-то приближался с ослепительным лучезарным лицом.

«Я здесь… Я жду… Я готов…» – ждал он кого-то, кто нес ему весть.

Увидел, как вспыхнул нестерпимо полукруглый проем и в пучке слепящих лучей что-то влетело в храм, неразличимо-огромное и ликующее. Стало метаться под сводами, высвечивало углы, словно искало его. Встало перед ним, опустив до каменного пола длинные крылья. Положило ему на лоб горячую ладонь. Что-то громко, неразличимо сказало. Что-то прекрасное, чудное. И исчезло, разметав на полу зеленую сухую траву.

Он стоял, пораженный. Храм стал огромным. Горели на фресках плащи и крылья. Светились венцы и нимбы. Сияли бессчетные свечи. Как светила, пламенели лампады. В темном углу, словно в луче прожектора, открылась фреска. Дева на коленях, ангел с заостренными крыльями несет ей алую розу.

Он посмотрел на Дашу. Она стояла перед ним, держала красное яблоко. Он любил ее. Ее руки, лицо, тонкую шею, красное яблоко, траву у нее под ногами, воздух и свет вокруг ее головы. Он чувствовал ее мысли, слышал ее дыхание, знал, чем наполнено ее молодое, стучащее сердце. Он любил мир, в котором одновременно с ним, для него, посланная чьей-то благой и милостивой волей, указанная ему чьим-то вещим перстом, существовала она.

Она оглянулась, кивнула ему. Указала глазами на светящийся полукруглый проем. Тихо пошла. Он следовал за ней. Ему казалось, что воздух, сквозь который она проходила, начинал чуть слышно звенеть и светиться.

Они шли молча, и он ловил себя на том, что улыбается. Не смотрел на нее, но видел ее маленькое, прозрачное на солнце ухо, зеленые, с блуждающими тенями глаза, каждый светящийся, стеклянный лучик в рассыпанных по спине волосах. Он любил ее.

Ему казалось, что все происходящее вокруг, все созданное и существующее происходит для них, создано во имя их, устремлено к ним. Улица, по которой они шли, проложена в этой части города для того, чтобы дать им проход. Деревья, прораставшие сквозь чугунные решетки, торопятся дать им свою тень, испускают сладкий вялый аромат. Люди уступают им путь, оглядываются, радуются возможности быть в одном с ними городе. Вывеска в магазине столь нарядна и затейлива для того, чтобы привлечь их внимание, позабавить их. И все, что ни взирает на них, живое и неживое – прохожие, лепные фасады, проносящиеся автомобили, искрящийся фонтанчик воды, – знает, что он любит ее.

Они вышли к Арбату, когда в теснины улиц уже проливалась вечерняя синева и солнце уходило с высоких крыш. Арбат встретил их музыкой, барабанным боем, громом оркестра. Зычный, металлически-звонкий голос, усиленный мегафоном, отражался от фасадов, летал над толпой, оседал на прически и шляпы металлической пудрой. Повсюду трепетали натянутые полотнища, транспаранты, рекламирующие какое-то чудодейственное медицинское средство «Вита». Известный торговец лекарствами, богач, депутат Думы, собственной персоной, в белоснежном костюме, стоял на затейливой трибуне и взмахами фокусника зажигал прожекторы, гирлянды, цветные бегущие огоньки, окружавшие огромную, из надутой резины, таблетку с надписью «Вита».

– Две такие таблетки утром, после еды, и ты целый день счастлив, – сказала Даша.

– Я и так счастлив, – сказал он, и она, прищурясь, посмотрела на него, словно желала убедиться в том, что он действительно счастлив.

Действо на Арбате было частью шумной рекламной кампании, которую ловкий делец проводил в эти дни на телевидении, в газетах и даже в парламенте, используя выступления для пропаганды своей фармацевтики. Белосельцев, понимая это, не любя говорливого и лукавого дельца, в эти вечерние, наполненные фиолетовыми теплыми тенями минуты верил, что все это свершается ради них двоих. Их славят медные трубы оркестра. К ним взывает громкоголосый человек в белоснежном костюме. Ради них сквозь разноцветные полотнища вздымается громада высотного здания, как гора, с красным пятном последнего солнца.

По брусчатке бурно и браво прошагал отряд гренадеров петровских времен. Усачи, блестящие кивера, мушкеты, разгоряченные лица. Били барабаны, тонко свистели флейты, запевала удалым, молодцеватым голосом, оборачиваясь к наступавшей шеренге, затянул строевую песню. И все, кто ни стоял на Арбате, восхищались, махали руками, радовались бутафорским мушкетам, сусальной позолоте, ловко сшитым театральным мундирам.