Матрица войны - Александр Проханов

Они танцевали в пределах начертанного волшебного круга, сохранявшего их от внешних зол и напастей. Он поцеловал ее мягкие, темные от вина губы, и она, целуясь, положила ему руку на лоб. Уходя с веранды, приближаясь к дверям ее номера, он оглянулся. Вдалеке, на столике, мерцали стаканы, округлая стеклянная фляга, но не было видно крохотной лунной искры в пролитой капле вина.

Марлевый полог. Сухие горячие шорохи деревянной кровати. Среди черных рассыпанных волос ее лицо озарено наполовину луной, белое, блистающее, с близким мерцающим глазом. Другая половина в тени. Он губами касается света и тени, вдыхает жаркую, сладкую духоту. Ее близкий, раскрытый, наполненный блеском глаз. Цепочка медальона, как блестящие рассыпанные по ее груди зернышки света. Ее руки жадно, быстро пробегают по его плечам и спине. Текут непрерывные дневные видения, скопившиеся по каплям на дне глазниц. Ступени в склоне горы и белые сочные лилии. Голубая волнистая даль и пролетевшая вдоль обочины бабочка. Костяной полый шар в руках у печальной девочки, и зеленый кокос ореха в руках у печальной вдовы. Красный воздушный змей, ныряющий в теплом ветре, и вьетнамский грузовик у дороги, линялые панамы солдат.

Он идет по зеленой траве, опасаясь взрыва и выстрела. Целует ее брови и лоб, границу светы и тьмы. Обходит желтый цветок, нагнутую ветром былинку. Целует ее жаркую грудь, твердый темный сосок. Перепрыгивает прозрачный ручей с донной игрой песчинок. Целует ее гладкий живот с горячей ложбиной пупка. Малая слюдяная стрекозка качается на тонком стебле. Целует ее колени, их матовый лунный свет. Горячая длинная насыпь, тусклый свет колеи. Целует ее тонкие щиколотки, чуткие сухие стопы.

Что-то зарождалось вдали, среди стеклянных миражей и туманов, приближалось над насыпью, как прозрачный солнечный вихрь. Обнимая ее, чувствуя ее губами, ладонями, горячей блестящей грудью, он выкликал этот вихрь, приближал, желанный, смертельный, завершающий бытие, уносящий туда, где нет имен и названий, нет видений и чувств, а одна ослепительная безымянная вспышка.

В комнате, под деревянным потолком, взорвалась звезда. Озарила каждый сучок, каждую трещинку, каждую нить в кисее, каждый черно-синий ее волосок. Погасла, оставляя в пространстве опадающие искры салюта.

Они лежали без движений на отмели, куда их выкинуло волной, как две перламутровые пустые ракушки. И кто-то безымянный, беззвучный удалялся в бесконечность, уносил с собой их безмолвные души.

– Как странно, – сказал он тихо. – Я только что видел бабочку, золотистую, с черными крапинами. Днем, во время странствия, я ее не заметил.

– А я сейчас видела чудные города. Цветные, дивной красоты храмы, дворцы и памятники. На улицах ни души, только здания небывалой архитектуры, словно озаренные радугой.

– Наверное, это был рай. Цветные волшебные города, на улицах ни души, только летают прекрасные бабочки.

– Значит, мы побывали в раю.

Они лежали под пологом. Сквозь прозрачную кисею луна освещала ее белые ноги. Вид ее колена, ее легкого, из тени и света, изгиба ноги вдруг вызвал в нем острую нежность, мучительную, слезную к ней любовь. Не умея ее выразить, не понимая ее природу и сладкую боль, он слушал ее в себе, как улетающий звук. Не желал, чтобы звук исчез.

– Мы можем провести вместе завтрашний день? – сказал он. – Не хочу с тобой расставаться.

– Я завтра рано уеду.

– Тогда назначь мне свидание в Сиемреапе. Вместе встретим буддийский Новый год, поедем в Ангкор.

– Дай я тебя поцелую…

Она поцеловала его жадно и сильно, и ему показалось, что он почувствовал на губах соленую капельку крови. Откинула полог, выпуская его. Он встал, медленно одевался, отделенный от нее кисеей. Вышел босиком, неся в руках туфли. Шел по теплому деревянному полу, голубому от лунного света.

Глава седьмая

Тот недавний московский дождь, когда город стоял на блестящем черном стекле, сквозь которое в глубине просвечивали утонувшие храмы, плыли дворцы, огненные дуги реклам, луны фонарей, семафоров. То шумящее дерево с темной листвой, по которой стекали блестящие холодные струи, и на ветках, похожие на игрушки, висели златоглавые церкви, розовые особняки, голубые, наполненные светом троллейбусы. Близкое, среди капель и брызг, девичье лицо, глянцевитый отлив волос, острое приподнятое плечо, словно она плывет по темной воде среди светящихся водорослей. И внезапный ужас, будто из глубин посреди Москвы всплыло хвостатое чудище, опоясало мокрый древесный ствол, воззрилось маленькими рубиновыми глазками.

Что это было, окатившее его черным страхом, запретившее нежность, любование, притиснувшее к его глазам и губам черную мокрую ладонь? Кто поставил перед ним огромную, до неба, икону, на которой – многоцветный град, царевна у ворот, чешуйчатое мерзкое тулово опоясало стены и храмы, языкастая пасть нависла над царственной девой, и ни всадника, ни коня, только красный провал в преисподнюю?

Белосельцев, изведенный, несчастный, затворился в своей одинокой квартире. Пытался объяснить мучительный тромб, закупоривший его живые, проснувшиеся чувства. Он запретил себе видеть ее, думать о ней, быть вместе с нею в момент, когда она приблизилась к нему на расстояние ее чудесного молодого дыхания, ее телесного тепла, таинственного и прекрасного свечения глаз, когда он стал испытывать к ней нежность и неведомое ему прежде влечение. Он рубанул по их отношениям отточенным лезвием. Так десантным ножом перерезают парашютные стропы, и теперь, кувыркаясь в свободном полете, он летел с высоты на камни.

Что испугало его, пробежало по лицу мохнатыми цепкими лапками, как косматый африканский паук в блиндаже под Лубанго, и он, ужаснувшись, выскочил под белые звезды, смотрел, как жутко сверкают африканские созвездья, и на щеке горел след пробежавшего ядовитого чудища?

Он боялся себя – своей старости, немощи. Боялся позора и унижения, которые сулила ему их близость, таившая разрушительный, смехотворный итог. Боялся выглядеть похотливым и немощным старцем, подглядывающим сквозь кущи деревьев обнаженную женскую прелесть. И сам этот страх, боязнь позора был унизительным, вызывал в нем к себе самому гадливое чувство.

Он уверял себя, что им движет этика, моральная заповедь, запрещавшие использовать его жизненный опыт, мудрость, умственное превосходство и увлечь, обольстить беззащитную наивную душу, чтобы насладиться ею, напитать ее прелестью, ее живой теплотой свою дряхлеющую, стынущую плоть. Но эти размышления были жалкими, были скверным обманом и ханжеством, и он гнал их брезгливо.

Иногда мерещилось, что им движет таинственный страх и вина, связанные с другой женщиной, которая погибла по его вине, из-за его глухоты, из-за небрежной расточительности, когда жизнь казалась бесконечной, сулила множество встреч, высших свершений и радостей. И эта погибшая женщина, почти безымянная, с полузабытым лицом, неслышно, как дух, витала над ним. О чем-то умоляла, что-то ему запрещала.

Но все ясней, все отчетливей он ощущал, что это был запрещающий, ниспосланный свыше знак. Черный, с мокрыми плещущими крыльями ангел протянул из дерева сильную властную длань. Наложил на глаза, взиравшие на прелестную девушку, на уста, готовые произносить сладкозвучные речи. Уберег их обоих от неминуемой, приближавшейся к ним катастрофы. Завалил утесом открывшийся вход в преисподнюю. И нужно смириться, благодарить небесного ангела за его милосердие, за его запрещающий знак.

Ее уже не было с ним, она никогда не появится. Но она присутствовала в нем болью и явью, как у калеки ампутированная рука мучает крепостью сильных мускулов, игрой тонких жилок, чуткостью пальцев, гладящих хрупкую рюмочку, шелковый лист, холодную мягкость снега. Как у слепца на дне иссохших глазниц вспыхивают зори, цветут луга, врезается в синее озеро красный конь с золотым наездником.

Он проснулся ночью. Она стояла близко над ним, в зеленоватом свете фонаря, не касаясь пола гибкими босыми стопами. Ее легкие ткани были прозрачны от дождя. Сквозь них выступала круглая грудь с выпуклыми, отвердевшими от холодной воды сосками. Хотелось протянуть руку, прижаться губами к близким, под мокрой одеждой бедрам, к дышащему животу, притянуть ее к себе, увидеть близко смеющиеся розовые губы, прозрачные от смеха глаза.

Это было искушение. Так лукавый дух искушает отшельника в келье. Он встал, зажег свет. Коробки с бабочками, как церковные витражи, окружили его. Сквозь стеклянные призмы полились, заструились разноцветные лучи. Он знал их целительную волшебную силу. Подставлял им голую грудь. Тончайшими разноцветными остриями они наносили ему на грудь татуировку, рисовали магические орнаменты, впрыскивали в кровь целебные растворы.

Он смотрел на бабочек, стремился проникнуть в желанный цветоносный мир, где среди спектров и лучистых энергий открывался рай. И в этом раю, золотистая, обнаженная, под сияющим солнечным деревом, протягивая руку к светящимся прозрачным плодам, открывая нежные розовые подмышки, стояла Даша.