Матрица войны - Александр Проханов

По брусчатке бурно и браво прошагал отряд гренадеров петровских времен. Усачи, блестящие кивера, мушкеты, разгоряченные лица. Били барабаны, тонко свистели флейты, запевала удалым, молодцеватым голосом, оборачиваясь к наступавшей шеренге, затянул строевую песню. И все, кто ни стоял на Арбате, восхищались, махали руками, радовались бутафорским мушкетам, сусальной позолоте, ловко сшитым театральным мундирам.

– Это что должно означать? – спросила Даша, радостно глядя на проходящих солдат.

– Принимай таблетку «Вита» – и станешь бесстрашным, как эти молодцы! – ответил Белосельцев, любуясь позументами и эполетами.

Вслед за отрядом пошли скороходы на ходулях, высоченные, в шутовских колпаках, переставляя свои огромные козлиные ноги, колотя в бубны, жонглируя тарелками. Посылали толпе воздушные поцелуи, рассыпали с высоты конфетти, метали разноцветные серпантины.

– А это что означает? – спросила она, глядя вслед исчезающим скороходам.

– Принимай таблетку «Вита» – и станешь быстрым, как ветер. А не будешь принимать – останешься соней и тюфяком.

Скороходов сменили непомерные по размерам надувные куклы. Добродушные, колыхающиеся в воздухе чудовища, нестрашные уроды, смешные горбуны, легковесные, колеблемые ветром гиганты, изображавшие героев диснеевских фильмов. Наблюдавшая толпа радостно ахала, свистела, норовила тронуть резиновых великанов, качнуть их полые колеблемые туловища.

– А к этому как отнестись? – спросила она, принимая его игру, наклоняя голову, чтобы лучше, сквозь свисты, хлопки и музыку, слышать ответ.

– Принимай таблетку «Вита» – и сразу поправишься, станешь упитанным, жизнерадостным.

– А ветром не унесет?.. А если на кнопку сядешь?..

– Станешь унесенной ветром…

Он впервые назвал ее на «ты». Она не заметила, а он несколько раз, радостно, среди веселья и шума, обращаясь к ней, повторил это «ты».

Шествие по Арбату продолжалось. Бородатые цыгане в шелковых рубахах вели на цепях медведей. Медведи жарко дышали, вываливали красные языки. От них пахло зверем, свалявшейся шерстью. Цыган протянул медведю целлулоидную бутылку с минеральной водой, зверь, поднявшись на задние лапы, пил на ходу, грыз клыками бутыль, проливал на косматую грудь водяную струю.

Фантастические обнаженные женщины с павлиньими хвостами, с серебристыми птичьими хохолками, в блестках, переливах, радужных разводах, пошли по брусчатке. Взмахивали сильными голыми ногами, показывали плотные, едва прикрытые груди, поводили плечами. Стучали каблуками по брусчатке, колыхали плюмажами, описывали бедрами круги и вензеля, отчего перламутровые хвосты били по толпе, слепили. И хотелось вырвать, как из жар-птицы, огненно-зеленое, с золотыми разводами перо.

– Принимай «Виту» – и ты покроешься перьями! Превратишься в курицу! – сказала она.

– В павлина, – поправил он. – В того самого, в центре Вселенной, которого мы видели с тобой на картине.

Кавалькада и шествие завершились. Толпа сомкнулась, наполнила весь нарядный вечерний Арбат, по которому разносилась музыка, горели аметистовые прозрачные колбы фонарей, пахло жаровнями, сладкими дымами, ванилью, пряностями. В сумерках заскользили, замелькали пульсирующие лазерные лучи. Бесшумно пронзали сумерки. Как сверкающие иглы, утыкались в фасад высотного здания. Чертили на нем письмена, иероглифы. Гасли, снова вспыхивали. Покрывали здание искрящейся татуировкой, мерцающим волшебным орнаментом. Здание, еще недавно тяжелое и каменное, как гора, теряло вещественность, двоилось, раскалывалось, прозрачно сквозило. Его пронзали искристые трассеры, невесомые лучи, отпечатывали его огромную серебристую тень на темное небо.

Белосельцев испуганно, изумленно подумал: какое затмение нашло на него, когда он хотел от нее отказаться, лишить себя этого счастья, не видеть этих пернатых див, серебряных хохолков, туманно-лиловых аметистовых фонарей, которые зажглись по всему Арбату. Не видеть ее счастливого любимого лица, следящего за карнавальным шествием. Какое помрачение на него опустилось и какое чудесное просветление было ему ниспослано.

От шума, света и музыки взлетали испуганные птицы. Носились вокруг высотного здания. Попадали в лазерные лучи, как под выстрел. Вспыхивали, словно раскалывался в воздухе стеклянный сосуд. Брызгали, сгорали, успевали отбросить на стены крылатые отпечатки. Белосельцев смотрел на ослепительных птиц. Хотел навеки запомнить.

Они дошли до Патриарших прудов, до их черно-зеленого сумрака. По тенистым аллеям мелькали тени, раздавался смех, играла музыка. В древесных стволах мерцало огненное Садовое кольцо. А в зеркальной воде отражались золотые окна окрестных домов, белые колонны дворца, каменные надвратные львы.

Они прошли в маленький ресторанчик-поплавок, похожий на причаленный к берегу кораблик. Когда садились за столик, почувствовали, как колышется от их движений пол, словно палуба. И слегка закружилась голова, будто вода кругом волновалась. Они пили холодное красное вино, запивая им горячее, хорошо прожаренное мясо. Каждый раз, когда кто-нибудь вставал из-за столиков или официант с подносом вбегал под навес, дощатый пол волновался, отражения в воде колебались вокруг невидимой легкой оси, на которую был надет весь теплый вечерний город.

– Кажется, только вчера познакомилась с вами. А столько всего случилось. – Даша смотрела на него не мигая, и ее глаза были темно-зеленые, под стать изумрудному, освещенному фонарем омуту за резными перилами ресторана. – А что случилось-то? И не скажешь. Фонарики, огоньки, карусели. А на самом деле столько перемен и событий!

– Вторая жизнь, – сказал он, чувствуя, как слабо волнуется под ними вода, словно помост оторвался от берега и поплыл по зеленым волнам мимо деревьев, золотых отражений. – Одна моя жизнь прожита. Время остановилось, окаменело. А потом появилась ты в своем разноцветном платье, посадила меня на кораблик, и все задышало, задвигалось, заблестело, как вода в том разноцветном фонтане. Вторая жизнь началась.

– Я ничего не знаю о вас. Есть ли у вас семья?.. Жена?.. Дети?.. Я была у вас дома, и мне показалось, что в вашем доме отсутствует женщина. Хочу знать, как вы жили прежде.

– Ты права, мой дом – как монастырь на Афоне. Ты – первая женщина, посетившая меня за много лет. Нет ни жены, ни детей. Одни только бабочки…

Она коснулась его, как касаются старого дерева, корявого сухого ствола, в котором в глубине, под морщинистой жесткой коростой, таится живая нераспустившаяся почка. Его неосуществленное отцовство, его несостоявшаяся семья. Не пробившийся сквозь кору побег, который не разросся в шумную зеленую ветвь, и на распиленной древесной доске, среди ровных волокон, отмечен слабый волнистый изгиб, запекшаяся жилка смолы. Она коснулась осторожно и бережно, и место, к которому она прикоснулась, слабо и сладко заныло.

– А какие женщины вас любили? Каких любили вы?.. Я ведь вам сказала, мне кажется, что в прежних жизнях мы с вами встречались и я была вашей женщиной.

– Мой опыт не слишком богат. И его нельзя назвать слишком счастливым. В прежних жизнях, о которых ты говоришь, я, должно быть, провинился перед женщиной и теперь за это плачу.

Тот гостиничный номер в Кабуле, когда в морозной сухой темноте начинает звенеть, приближаться патрульная боевая машина, яркий прожектор бьет в потолок, отражается в зеркале, и ее лицо, близкое, вспыхивает, как отлитая из серебра ритуальная маска, он успевает заметить лазуритовую сережку в ее розовом ухе, рисунок губ, завиток волос на подушке, стоящий в вазе цветок, а потом сквозь сон всю ночь обнимает ее теплое ленивое тело, чувствует ногой ее хрупкую сухую лодыжку.

Африканская душная ночь, за окнами виллы огромная голубая луна. Она лежит перед ним на постели, как скульптура, отлитая из нигерийской коричневой бронзы. Ее приподнятые острые плечи, длинные, с сильными сосками груди, глазированный, блестящий живот с высоким, густым лобком. Ее приподнятое колено и смеющийся белозубый рот. Она зовет его, тянет тонкую руку, на которой светится серебряный узкий браслет. Он медлит, не может насладиться ее красотой, таинственными линиями ее длинного африканского тела, мягкой шелковистостью кожи, словно на нее вылили флакон благовонного масла и оно отсвечивает под голубой огромной луной.

Тот брезентовый походный гамак, растянутый между сосен. Он лежит, глядя на звезды, слыша, как устраивается на ночлег, засыпает отряд сандинистов. Смолкают голоса, звяк оружия. Остывают и меркнут угли в угасшем костре. Через мохнатую ветку сосны переливается влажная большая звезда. Женщина, телефонистка, с которой днем перекинулись шуткой, обменялись быстрыми жаркими взглядами, скользнула к нему в гамак. Почувствовал, как упруго натянулся брезент, скрипнули на соснах веревки. Целовал ее полные жаркие груди, жадный шепчущий рот, гладил ладонью ее черные блестящие волосы. Утром, когда между сосен загорелась малиновая заря и запела первая птица, она ускользнула от него, босая, быстрая, сильно качнув гамак. Засыпая, слыша замирающие колыхания, он чувствовал, как болят его искусанные губы, как на руке живет отпечаток ее черных жестких волос.