Матрица войны - Александр Проханов

Он не сказал ей об этом, зная, что она читает его тайные мысли. Он был для нее прозрачен. Был в потоке ветра, который овевал их обоих.

– Случались чудеса, – сказал он. – И я оставался жив.

– Каждую секунду случаются чудеса, отделяющие нас от смерти. Их надо предчувствовать. Каждую секунду надо быть на страже, устранять опасность, молить о спасении. Смотрюсь в зеркало и молю о спасении. Беру чайную чашку и молю о спасении. Смотрю на солнечный зайчик и его молю. Когда иду по тротуарам и вижу трещины, ни на одну не наступлю. Это опасно. Эти трещины могут разверзнуться в пропасть. Я вас научу колдовству. Только не думайте, что я сумасшедшая.

Он не думал. Мир, в котором он прожил жизнь, был сумасшедшим миром. В нем действовали силы саморазрушения, и люди, такие, как он, подчиняли себя этим силам. Он всю жизнь разведывал, куда, по каким дорогам идут войска. В каких горах и ущельях хранятся склады оружия. Кто из вождей революции будет убит или предан. На какой полевой аэродром приземлится самолет с диверсантом, доставит груз взрывчатки. Ему казалось, он служит великой стране, жертвует ради бессмертной идеи. Но нет ни страны, ни идеи, а повсюду кривляются мерзкие рожи, морочат, сводят с ума.

Она не сумасшедшая, нет. Она обладает волшебным знанием, лечит наложением рук, читает на расстоянии мысли, понимает язык птиц и цветов. Зачем-то среди огромного раскаленного города она отыскала его. Разбудила от дурной дремоты. Наделила зорким зрением и чутким слухом. Учит понимать язык птиц и цветов, видеть в прозрачном небе крохотное летучее семечко.

– Мне кажется, мы с вами знакомы очень давно, – сказала она. – Мы с вами уже встречались. Быть может, в других жизнях, в других странах, в другие эпохи. Быть может, в Древнем Египте, где вы были царем, а я дочерью жреца. Или в средневековой Испании, в маленьком городке Толедо, где я была вашим отцом, а вы моей дочерью. Между нами существовала какая-то тесная, духовная связь, которая не завершилась, оборвалась каким-то несчастьем. Теперь мы опять встретились, в России, в Москве. И опять наша связь глубока и духовна. Мы должны ее очень беречь. Не причинить друг другу зла. Вы должны не погубить меня, не повторить вашего древнего заблуждения и ошибки.

Заиграла музыка, напоминавшая стуки тамтамов, заунывные китайские флейты, струнные переливы персидских мандолин, бренчанье итальянских клавесин. И под эту музыку стали выходить манекенщицы в одеяниях, воссоздающих архитектуру буддийских пагод, мусульманских мечетей, готических замков и храмов, барочных дворцов. Женщины шли, раскачивая подолы, волнуя шлейфы, развевая прически. И одна была как красно-золотой пекинский дворец в резных узорных драконах. Другая – как минарет, в слюдяных изразцах, со священной вязью Корана. Третья – как парижский собор Богоматери, в стрельчатых арках, перламутровых витражах, с крохотными, усевшимися на плечи химерами. Возникали женщины-цветники, украшенные тяжестью свежих соцветий. Женщины-букеты, усыпанные живыми цветами. Женщины-вазы, в которых распушились розы, тюльпаны, пионы.

Сидящие вокруг подиума люди встали, аплодировали стоя. Маленький кутюрье ловко и быстро вскочил на подиум. Окруженный манекенщицами, казавшимися прекрасными великаншами, раскланивался, улыбался, посылал в зал воздушные поцелуи. И вдруг покачнулся, схватился за грудь. Стал падать на озаренную панель. Лежал в аметистовом круге света, маленький, в черном фраке, как подбитая камнем ласточка. Вокруг него, боясь подойти, толпились высокие, словно башни, женщины.

– Я говорила, у него плохое сердце! – изумляясь своей прозорливости, огорченно воскликнула Даша. – Но это не опасно. Он скоро придет в себя.

Кутюрье медленно подымался, окруженный нарядами, цветами, женскими прическами. Манекенщицы почти несли его на руках, шелковые, стоцветные, своего маленького черного повелителя, под звуки средневекового клавесина.

Когда они покинули аристократический клуб, на улице шел дождь. Белосельцев не удивился тому, что сбылось ее предсказание. Он больше не удивлялся, просто веровал в постоянно подтверждавшееся чудо. В чудо теплого ночного дождя, превратившего тусклый дневной асфальт в черно-блестящее стекло с жидкими мазками света. Словно площадь стала ночным морем с зеленоватыми комьями водорослей, огненно-белыми следами режущих поверхность катеров, красными и золотыми медузами, всплывшими из темных глубин. Все было зыбко, колыхалось, текло. Было огромным нерестилищем с плещущими шумными рыбинами, брызгающими ртутной икрой и синей холодной молокой.

– Надо взять машину, – оглядывался он, выискивая среди сияющих размытых полос и водянистых лучей зеленый огонек такси.

– Идемте пешком до метро!

– Промокнем! Замерзнете!

– Он теплый! Идем! – Она кинулась в дождь, как в море.

Шли рядом, окруженные цветными перепончатыми зонтиками, напоминавшими торопливых, бегущих по отмели крабов. Он смотрел, как она промокает.

Сначала волосы ее потемнели, отяжелели, недвижно легли на плечи и спину. В них появился блеск, холодный отлив. Они стали сочиться, течь, превратились в жидкое сверкающее стекло, и ее голова осветилась прозрачным нимбом. Ее короткая розовая маечка стала темной, влажной, пропиталась дождем, прилипла к телу. Сквозь ткань округлились груди с маленькими плотными сосками, открытый живот блестел, как глазированный. Короткая юбка облегла бедра, вылепила их. Белосельцев боялся смотреть. Боялся видеть, как ее раздевает дождь.

Москва со своими фонарями, рекламами, светофорами, с размытыми горящими окнами и витринами опрокинулась, перевернулась, отразилась в черной глубине. Они шли по отражениям. У них под ногами пылала, колыхалась, змеилась огнями глубокая перевернутая Москва.

Бронзовый фонарный столб с высокой гирляндой каплевидных фонарей, под которыми блистала, искрилась, сыпалась капель, отражался в черной воде. Они бежали по этим фонарям, боясь их разбить, по их белым размытым пятнам. Казалось, их обувь в светящемся жидком растворе и они оставляют на асфальте фосфорно-белые следы.

Стеклянный брусок рекламы с красавцем ковбоем, вытаскивающим из кармана пачку сигарет, погружался в глубину красно-золотым дрожащим столбом. Они пробежали по его ковбойской шляпе, безупречно мужественному лицу, по красной, величиной с автобус, пачке сигарет.

Витрина ювелирного магазина с бриллиантами, золотыми изделиями, перстнями, браслетами отражалась, как ночной теплоход. И они давили ногами эти бриллианты, золотые браслеты, часы в драгоценной оправе. Сами на мгновение покрылись жидкой позолотой, роняли по пути золотые капли.

Церковь, озаренная, многоглавая, отражалась в асфальте, как град Китеж, утонувший в черном омуте. И они пробежали по водам, по узорным крестам, по сияющим куполам, и от их шагов на поверхности расходились круги, и в крестах проплыла серебряная размытая рыбина.

Дорогу им преградил бурный, черный ручей, в котором отражался огонь светофора, словно поочередно в ручей опрокидывали ковши зеленого, золотого, красного цвета.

– Нет, нельзя, он красный! – остановила она его перед рубиново-черным потоком. Он замер, чувствуя, как льется ему за ворот вода, хлюпают туфли. Видел, как несутся в ручье огненно-красные воронки.

– Желтый! – сказала она, ступая ногой в медовый поток, и он видел, как туфелька ее погрузилась в ручей и вокруг ее щиколотки поднялся маленький золотой бурун.

– Зеленый! – крикнула она. Схватила его за руку, потянула в кипящую изумрудную воду, и он бежал в зеленых брызгах, торопясь одолеть поток, пока над ним в дожде горит зеленая ягода светофора.

Вбежали под дерево. Круглое, черно-стеклянное, с шелестящей листвой, похожее на огромную, переполненную водой чашу, оно проливало на них пахучие холодные струи, брызгало, кипело над головами. В холодной раздвигаемой ветром листве вспыхивали озаренные фасады, фары пролетавших машин.

– Холодно, – сказала она и прижалась к нему. Защищая ее от падающей ледяной струи, он обнял ее, прижал к себе. Ощутил близкую живую прелесть, гибкость, доступность. И вдруг испугался.

Ледяной страх вместе с черной водой пролился ему под рубаху. Остановил его жаркую внезапную нежность. Угроза, почти смертельная, придвинулась из-за коричневого корявого ствола. Нечто опасное и ужасное, готовое погубить их обоих, мерцало каменными блестящими глазками, обвивало ствол чешуйчатым мокрым хвостом, взирало на них. Он отступил от нее, вышел на дождь.

– Нам пора… – глухо произнес Белосельцев, шагнул туда, где, похожая на раскаленную спираль, в красной дымке горела буква «М». Оглянулся на дерево, и ему показалось, что по стволу вместе с водой скользнуло и исчезло в листве чешуйчатое мокрое тулово.

Молча проводил ее до входа в метро. Торопливо простился. Она не пыталась задержаться, удивленно на него смотрела. Вернулся домой, мокрый до нитки. Стянул с себя липкую одежду, сбросил хлюпающие туфли. Стоял перед коробками с бабочками. Слушал, как гремит в водостоке дождь. Испытывал необъяснимую тупую усталость, словно в кровь ему впрыснули остужающий сонный наркоз.