Матрица войны - Александр Проханов

Открытие, совершенное с ее помощью, состояло в том, что истина, за которой он гонялся всю жизнь, пересекая океаны, сжигая топливо в баках кораблей, самолетов, касаясь ногой чужих континентов, – эта истина находилась здесь, в России. И надо было прожить долгую, полную заблуждений жизнь, чтобы в конце концов ее обнаружить. Истина сводилась к тому, что после смерти, мимолетного мгновения тьмы, наступает ослепительный свет, как на картинах Гончаровой и Петрова-Водкина. Этот свет есть радость и вечная жизнь, и эта вечная жизнь открыта людям в России ангелами, русскими художниками. Сама Россия есть область Рая, куда проливается немеркнущий свет. И все напасти и тьма, все ужасы, случившиеся за последние годы с Родиной, – не более чем наваждение. Оно тут же кончается, когда красный конь врезается в лазурные воды, когда малиновый павлин взлетает в черное небо, раскрывает в ночи огненно-перламутровый хвост. Россия бессмертна, и он, ее малая часть, бессмертен. Это знание дала ему девушка, приподнявшаяся на цыпочках, словно желающая заглянуть за деревянную раму, за край голубого, открытого в Рай окна.

– Мне кажется, Москва построена по эскизам Лентулова, – сказала она, когда они перешли в соседний пустынный зал с дремлющей старой смотрительницей. – Основатель Москвы – не Юрий Долгорукий, как принято считать, а Лентулов.

И тут она была права, эта милая девочка, пришедшая к нему утром с флаконом зеленого сиропа, ухватившая эту бутылку, как ребенок – целлулоидную погремушку.

Огромная картина, полная света и ветра, словно гудящий проем на колокольне Ивана Великого, из которого несется ликующий звон, разносятся цветные удары. Удар – красный шар звука плывет над Москвой. Еще удар – золотое солнце всплывает. Удар – и зеленый, круглый, как холм, звук катится над рекой. Звонарь невидим. Гуляет в проеме световой луч. Качаются тугие веревки. Колышется край литого колокола. Цветные звоны, как огромные сосуды света, выливаются на Москву. Возвещают о близком чуде – Христос на белом осляти въезжает в излюбленный град. В Москву вернулся Спаситель. Здесь ждет его избранный христовый народ, который его не распнет, не побьет каменьями, а долгие тысячи лет терпел за него, выносил невыносимые муки, горел в горючих пожарах, ждал, выкликал. И дождался. Звонарь вызванивает чудесное его приближение. Под ноги осляти стелют красные ковры, сыплют зерно, мечут серебряные звонкие деньги. Кидают цветы, конфеты и пряники. Погремушки, румяные бублики, цветные ленты. Христос въезжает в Москву, в белой домотканой рубашке, с голубыми глазами, в венке полевых ромашек. Держит певучую пастушескую свирель.

Так чувствовал Белосельцев картину Лентулова, помещая себя среди московских ликующих толп, над которыми, словно цветные аэростаты, плывут шары колокольных звуков. Здесь, в Москве, совершится близкое чудо, состоится долгожданное Второе Пришествие. Нет на земле такого другого места, куда бы стремился Христос. Белосельцев в своей слепоте искал это место в африканских джунглях, среди каменных исполинов Манхэттена, в стреляющих саваннах Америки, у Великой Китайской стены. А нашел здесь, в России, в Москве. Эта девочка пришла к нему в дом, тихо сказала: «Пойдем». Привела к зеленым кремлевским холмам, на которые по световому лучу спускается Сладчайший Иисус. Предтеча, незримый звонарь, возвещает его приближение.

Другая картина, в продолжение первой. Храм Василия Блаженного, мимо которого день назад они проплывали на речном трамвайчике, и она, увидев на черной брусчатке стоглавый, стоцветный собор, сказала: «Он как букет».

И впрямь как букет, тот, что стоит у него на столе. Малиновые чертополохи. Красные дикие маки. Золотые шары. Цветные горошки. Полевые кашки. Тысячелистник. Зверобой. Тяжелые пышные мальвы. Лесные гераньки. Золотые подсолнухи. Все перевито, дышит, благоухает. Клумба, посаженная волшебным садовником посреди Москвы. На эту клумбу, на каменные цветы, на благоухающие лепестки, на запах меда, на колокольный звон летит из неба огромная чудесная бабочка, Спаситель Мира, русский Бог, выбравший для своего приземления не космодром в казахстанской степи, не стогны европейских столиц, не заостренную готику Кёльна, не пагоды Индии, не мечети Аравии, а Москву, Васильевский спуск, храм Василия Блаженного, восхитительную клумбу, к которой из мироздания приближается волшебная бабочка.

Белосельцев чувствовал себя счастливым, верящим, одолевшим страхи и немощи. Его Родина была непобедима. Его народ был бессмертен. Сам же он завершил унылые опустошительные странствия и обрел наконец веру в Добро и Бессмертие.

– А вот знаменитый «Черный квадрат» Малевича. Интересно, что вы чувствуете, когда на него глядите? – Они перешли в следующий зал и остановились перед небольшой, висящей особняком картиной, на которой мрачно красовался черный бесцветный квадрат. – По-вашему, это загадка или отгадка?

Для него больше не было загадок. Главное открытие, которое он только что совершил, состояло в том, что смерти нет, а есть Жизнь Вечная, переход из конечной земной жизни в Жизнь Райскую, бесконечную. В земной жизни существуют земные рыбные ловы, земные лодки, ловцы, земные серебряные рыбины, выхваченные из студеных беломорских глубин. А в Жизни Райской существуют райские лодки, райские сети и ловцы, райские сияющие рыбины, выловленные в прохладных лазурных райских морях. Черный квадрат был кратким, в доли секунды, мгновением, отделяющим земную жизнь от Жизни Вечной. Диафрагмой фотоаппарата, закрывшей на миг лучистую энергию, пролетающую сквозь хрустальный объектив мироздания. Художник успел зарисовать этот миг черноты, успел уловить падающую бесцветную диафрагму. По ту сторону черного квадрата находится Рай, огромное, отяжелевшее от плодов сине-зеленое дерево, девушка Даша с босыми ногами встает на цыпочки, тянет руку в листву, и антоновское яблоко сияет в ее ладони, как золотой фонарь.

Он сказал ей об этом. О земной жизни и о ее продолжении – Русском Рае.

– Когда у мамы в альбоме я увидела этот «Черный квадрат», я испугалась, – сказала Даша, задумчиво разглядывая картину. – Мне показалось, что я снова вижу мой детский сон. Когда я болела, подымался жар, я начинала бредить. Этот бред был черным квадратом. Он выплывал из красного, горячего и вставал передо мной. Это было ужасно. Мне казалось, что за ним скрываются какие-то страшные существа, приблизились ко мне, к моей подушке, голове. Сейчас квадрат отодвинется, и они всем своим огромным, страшным, до неба, клубком кинутся на меня. Когда я сейчас смотрю на него, я вспоминаю мой детский бред. Мне кажется, за этим черным квадратом находится ад. Это крышка, привинченная черными железными болтами. Если отвинтить их и отодвинуть крышку, оттуда начнет выдавливаться ядерная ракета, разразится мировая война, случится авария на атомной станции, вылетят ужасные, уничтожающие людей эпидемии или выйдут в мир настоящие адские силы, хвостатые, рогатые, кольчатые чудовища. Кинутся на нас и разорвут.

Белосельцев посмотрел на нее изумленно. На ее близкое молодое лицо, свежие губы, нежную, чуть загорелую шею, на хрупкие плечи, по которым рассыпались легкие, стеклянные волосы, словно в них застыла волна света. Эта босоногая девушка с зелеными, солнечными глазами знала нечто такое, что испугало Белосельцева. Это «нечто», пугающее, недетское, не дающееся опытом, а врожденное и вмененное, притаилось в ней, существовало среди ее легкомысленных желаний и шалостей, ее прелести и веселья. И когда-нибудь оно проявится. Она почувствует страшное напряжение мира, у черного квадрата сорвутся заклепки, срежется резьба у болтов, люк отодвинется, и оттуда прянет сонмище ада. Растерзает это нежное тело, выдернет с корнем стеклянные волосы, вырвется из розовых губ страшным, нечеловеческим криком.

Картина, небольшая, невыразительная и невзрачная, висела перед ним в пустом зале. От времени небрежно положенная краска растрескалась. Казалось, квадрат вспучен и впрямь удерживает страшное, по ту его сторону, давление. И лучше не стоять поблизости, убрать от этого черного квадратного люка свое лицо, свои глазницы, свое дышащее сердце.

– Пойдемте туда, к тем купальщицам, – увлек он ее к золотистой картине, на которой две обнаженные женщины смотрели на воду, на свои золотые отражения.

Когда они вышли из зала, был жаркий московский вечер, душный, с запахом бензина, духов, тяжелых разомлевших цветов в каменных вазонах, воды, плещущей из шланга на пыльный горячий асфальт. Воздух, густой, воспаленно-красный, был как загар на коже, который хотелось полить из толстого стеклянного графина, проводя булькающей горловиной по обгорелым плечам и груди. Но уже начинали мерцать вечерние фиолетовые отсветы, словно крылья бабочек-переливниц. Водянисто вспыхивали хрустальные фары автомобилей. В подворотнях, под горячими иссушенными деревьями ложились синие тени. И все дневное солнечное золото перемещалось вверх, к крышам, водосточным трубам, церковным крестам, и в гаснущем зеленеющем небе жарко, как пожар, пламенело чердачное окно.