Матрица войны - Александр Проханов

– Он говорит, они ворвались сюда и перебили монахов, – переводил Сом Кыт, следуя за председателем, который осторожно обходил опрокинутую в траву лазурь и позолоту. – Раньше здесь жили сорок бонз. Теперь у них только один. Они встретили его случайно на дороге, пригласили к себе и кормят его.

Они приблизились к деревянному, на столбах, навесу, где в ряд стояли самодельные ткацкие станы. Женщины, похожие друг на друга своими позами, монотонными движениями рук, остановившимися, словно невидящими глазами, ткали полосатые полотнища, медленно льющиеся на землю сквозь деревянные части станков.

– Это вдовы, – тихо пояснял председатель. – Они не могут заработать на хлеб тяжелым трудом в поле. Ткани отвозят на рынок в Баттамбанг, и их дети не голодают.

Тихо падали на серый земляной пол красные, черные, желтые полосы. Женщины казались околдованными, словно выпили дурманный отвар. Работали вслепую, во сне. Молодые и женственные, вплетали в разноцветные ткани свои вдовьи сны, тоску, одиночество. И тот, кто наденет одежды, сшитые из этих материй, вдруг испытает острый, больной ожог.

Его провели в просторное, крытое пальмовыми листьями помещение, где стояли железные, похожие на клетки кровати с тонкими, не скрывавшими сеток циновками. Множество детей, больших и малых, сидело на этих кроватях. Они держали на коленях миски, быстрыми щепотками хватали и ели рис. При появлении посторонних разом встали, воззрились чернильными вопрошающими глазами, словно ожидая, что их обидят, причинят им боль.

Все, кого он видел в поселке, производили впечатление людей, перенесших операцию, во время которой были ампутированы не руки и ноги, вырезаны не кости и мышцы, а какой-то невидимый, связанный с жизненной силой орган, и они, лишенные витальных сил, двигались осторожно, на ощупь, чтобы не упасть от бессилия.

Они шли мимо хижин, стараясь держаться в прохладе кокосовых пальм. Дома, сколоченные наспех из старых, кое-где обгорелых досок, были подняты на высокие сваи. Под ними, в тени, полуголые мужчины чинили деревянные бороны, сохи, смазывали дегтем двуколки. Белосельцеву казалось, здесь, в лачугах, среди дыма первобытных очагов, живет больное, израненное племя. Колеблется на пограничной, предельной черте, стремясь на ней удержаться, не растаять, одолеть свою немощь, ожить и воскреснуть. Это сражение за жизнь отражалось на сосредоточенном лице председателя, во взглядах двух потных мускулистых мужчин, перетаскивающих изогнутую соху.

Он, Белосельцев, выполняя разведзадание, оказался в зоне бедствия. Действовал среди людских несчастий и горя. Он не мог помочь людям, не мог вместе с ними выйти в поле за упряжкой волов. Не мог накормить детей, прижать к груди черноволосую детскую голову, рассказать им детскую сказку про кота Самсона, которую слышал от матери, восхищаясь и замирая от радости. Он добывал информацию о железной дороге, обманывал их, называя себя журналистом, пользовался их простодушием и доверием, чтобы выведать сведения о ремонте мостов. Но, действуя как разведчик, сберегая свои силы и волю для мучительной, невидимой миру работы, он старался помочь этим людям своим молитвенным страстным состраданием, желанием блага, помышлениями о добре, которое призывал в эти околдованные строения. Пытался своей молитвой разбудить это сонное царство, вернуть в него энергию жизни. И вдруг показалось, что это ему удается.

Горласто прокричал во дворе петух. Выкатила из проулка, застучала тяжелыми ободами двуколка. Возница дружелюбно им поклонился. Волы, качая складчатыми отвислыми шеями, окатили их жарким запахом пота. За домами, где начинались поля, в стекленеющем воздухе люди копали водоемы – накопители дождевой воды. В пруду, в темной, маслянистой, как нефть, воде, спасались от зноя буйволы, выставив фиолетовые плоские спины, громадные полумесяцы запрокинутых искривленных рогов.

Они приблизились к облезлому двухэтажному дому, над которым в зелени пальм струился, щелкая на ветру, красный двухвостый змей, праздничное предновогоднее украшение из шумного блестящего шелка.

– Здесь хранятся семена для посева. – Сом Кыт, переводя слова председателя, казалось, тоже ожил. Его лицо перестало походить на бронзовую маску, в нем появилось биение жизни. – Это, – он указал на дыру в кровле, – след от американской бомбы, когда они бомбили Камбоджу. Бомба не взорвалась, а только пробила крышу.

В помещении, на чистом, подметенном полу, стояли весы. Два крестьянина, взяв за углы дерюгу, бережно опускали на весы тюк риса. Весовщица двигала гирьками, старалась поймать драгоценное, ускользающее равновесие. Учетчик писал в тетрадь. Горстка риса, несколько зернышек, просыпалась на пол. Учетчик быстро, цепко, словно птица клювом, сощипал с пола зерна, кинул их обратно в тюк.

Белосельцев чувствовал сквозь мешковину дышащую белизну риса. Ему казалось, на этих драгоценных зернах, пронесенных сквозь бомбежки «летающих крепостей», пожары деревень, избиения землепашцев, на этих зернах тончайшим резцом записаны все обиды и беды, нанесенные народу. Но тем же резцом, той же искусной рукой начертан на зернах тайный рецепт исцеления. Брошенные в землю, они оплетут своими корнями могилы, уловят в легкие подземные сети все осколки и упавшие пули. Превратят былую боль и беду в хлеб насущный, в грядущие обильные урожаи.

Его окружили крестьяне. Он расспрашивал смуглых внимательных земледельцев о пахотных землях, о плодородии почв, о видах на урожай, о количестве рук и ртов, о тягловой силе и сохах, не преминув исподволь вновь разведать о работах вьетнамской армии, восстанавливающей мосты на дороге. Он выспрашивал, как далеко отодвинулся голод. В чем неотложно нуждается хозяйство для того, чтобы рис накормил общину и пошел на продажу в Пномпень, и сохранились ли на дороге товарные вагоны, в которых можно везти урожай.

Они завершали прогулку по селу. В конце улочки у дома он увидел тесно сдвинутую толпу. Подумал, что это митинг или богослужение. Люди, заметив председателя, расступились. На земле, в тени пальмы, на рассыпанной белой соломе лежала буйволица с огромным, вздутым горой животом, с дрожащим бугрящимся боком. Запрокинула слезную, глазастую морду, прижала мягкие уши. К рогам были подвешены маленькие бренчащие колокольчики.

– Будет прибавление стада. – Лицо председателя осветилось быстрой короткой улыбкой.

Люди, окружавшие телившуюся буйволицу, помогали ей чем могли. Когда она начинала дышать, вываливая язык, открывая желтые зубы, переводя дыхание в тягучий, страдающий, пересыпанный звоном бубенцов рев, женщины вместе с ней начинали стонать, причитать, словно брали на себя ее муки. Когда родовая судорога сжимала ее мышцы, катилась под кожей волной боли, мужчины напрягали плечи и бицепсы, словно отдавали ей свою силу. Девочка с тонкой шеей, та, что носила на поле страшную мертвую ношу, была теперь здесь, держала над головой буйволицы широкий лист, защищая ее от солнца. Мальчик, из тех, что был в сиротском приюте, откликался на звон бубенцов, гремел раскрашенным бубном. Здесь были и другие сироты, убежавшие со своих железных кроватей, и вдовы, оставившие свои горькие деревянные станы, и старый выбритый бонза в желтой хламиде с голым костистым плечом, длиннопалыми худыми ногами. Все ждали рождения теленка. Проснулись от больного сна. Связывая с его появлением уверенность в своем воскрешении.

Белосельцев молился, забывая, кто он и зачем приехал. Сливался в ожидании с толпой. Болел за них, за себя. Желал им и себе единого, общего блага. Смотрел на рогатого священного зверя.

Там, где розовели соски и струнно в сухожилиях натянулась нога, вдруг возникла голова теленка с розовым маленьким носом, слипшимися золотистыми ушами, крохотные костяные копытца. Увеличиваясь, выскальзывая, выпадая на множество протянутых рук, родился теленок. Рев буйволицы, пересыпанный игрой бубенцов, слился с людским восхищенным гулом. Обнимались, пускались в пляс. Вдовы улыбались, охорашивались, оборачивались во все стороны. Сироты босоного топтались, норовя погладить теленка. Его положили на солому, к голове буйволицы, и та, изможденная, умиленная, отражая столпившихся людей сиренево-темным, слезно-блестящим глазом, лизнула теленка.

Председатель проводил их к машине. Положил на сиденье подарок – несколько зеленых кокосов.

Они пообедали в маленькой придорожной харчевне под открытым небом. Сидели за изрезанными щербатыми столами, пропитанными жиром и фруктовым соком. Наматывали на палочки нежные ворохи китайской лапши, отпивали из горячих чашек острый, переперченный красноватый отвар, похрустывая колечками лука. Солдаты штыками раскупорили подаренные кокосы. Сок был сладок, охлаждал обожженный лапшой язык. Белая неспелая мякоть напоминала вкусом русский лесной орех. Молодые солдаты, утолив голод, разрезвились, хохотали, подталкивали друг друга локтями, кидали обломки скорлупы в пальму.