Запад есть Запад, Восток есть Восток - Израиль Мазус

— Не понравился, что ли?

— Наоборот, только я не совсем понимаю…

— А ты ничего и не должна была понимать.

— Теперь я совсем тебя не понимаю…

Но тут зазвенел дверной звонок. Галя открыла дверь, и Фролов услышал ее голос:

— Папа, что случилось?!

— Несчастье случилось, доченька, сиротами мы остались. Вам ли не знать!

Фролов вышел на голос тестя в прихожую и еще раз поздоровался с ним. Они виделись у Бурдакова на траурном совещании, и Гладышев удивил его своим выступлением. Самим его началом, когда сказал: «Товарищи! Какого гиганта мы потеряли! Какую огромную человеческую личность! Какую душу!!!». Услышав такие слова, Фролов невольно вспомнил утреннюю цитату Алексеева о темных законах управления кровеносными сосудами и подумал, что тесть-то его, пожалуй, говорит с такой же страстью, которую он потом, увы, очень быстро растерял.

— Ах, вот ты о чем. Так мы об этом тоже с утра переживаем, — сказала Галя. — Как услышали. Я за тебя испугалась. Так поздно ты еще никогда не приходил.

Все вошли в гостиную.

— О вас думал, потому и зашел.

В руках Гладышев держал небольшого размера предмет в оберточной бумаге, которую он разворачивал с медленной бережливостью и когда развернул, открылся портрет Сталина с траурной лентой.

— Ты, Володя, у нас передовик производства, тебя сам Бурдаков в своих докладах упоминает, а столько времени живешь без портрета. Солнце у нас откуда восходит? Оттуда. Значит, портрету место на левой стене. Давай, Володя, молоток с гвоздем. Сам его на стене и прилажу.

Галя сразу заметила, едва портрет открылся, как стало темнеть лицо мужа, но Гладышев долго ничего не замечал, пока не остановил свой взгляд на Фролове. Тот не поднялся, все еще сидел.

— А тебе, Володя, что, как и моей дочери, тоже не нравится, что я к вам так поздно пришел? Спрашивала, что случилось. Вся страна знает, что случилось, только она не знает…

— Что это вы с такой вдруг обидой? — тихо проговорил Фролов. — Слышал я сегодня ваши слова, почувствовал, как болит у вас душа, так ведь и у нас она тоже болит. Так Галю напугали, что она, бедная, совсем у нас растерялась. Слов не может найти, чтоб вам ответить. У нее дети весь день с приходящей няней были. Сама на работе, переживала вместе со всеми. Потом весь вечер с детьми. Вскоре и мы с вами пришли. Что случилось? О чем еще она могла спросить вас в такое позднее время? О вас беспокоилась. Теперь обо мне. Вы вот время свое расходовали, о нас думали, портрет искали. Но только оглядите все комнаты. Есть у нас картины на стенах, или нет их? Даже в детской ни одной. Это понять надо, а вы обижаетесь. Не приучен я к картинам, не заложено во мне это. А портрет я вам, дорогой Антон Денисович, заверну и знаю, что в какой дом ни зайдете, везде вам за него спасибо скажут, и… простите меня, ведь не чужие же мы.

Гладышев встал. Фролов, тоже стоя, быстро обернул портрет бумагой, даже веревочкой обвязал и протянул Гладышеву. Не проронив ни слова, Гладышев пошел в прихожую, положил портрет на столик, долго возился с ботинками, выпрямился, протянул руки к шинели, но не снял ее, а резко обернулся. Галя и Фролов стояли рядом, ожидая, когда он оденется, чтобы тоже одеться и проводить его к машине, как они всегда это делали.

Гладышев был потрясен. И не только тем, что портрет оказался не нужным его зятю, который последнее время ему все больше нравился, и он им даже начинал гордиться, а тем, какими именно словами он свой отказ объяснил. Так, если послушать, то вроде бы все правильно человек говорил. Не заложено это в нем. А что заложено? Ах, как знакомо это все, как знакомо. Обернувшись к Фролову, Гладышев окинул его взглядом с ног до головы и с привычной для него твердостью в голосе проговорил:

— Что-то ты у нас, зятек, слишком быстро не по-сибирски заговорил. Я не знаю, кто ты, но только не кержак, нет, не кержак. И не провожайте меня, сам дойду.

— Папа! — воскликнула Галя. — Как ты можешь такое говорить?!

— Могу, доченька, могу. Две беды у нас в один день приключились. А как удостоверюсь, что правильно все понимаю, обещаю, что ты первая узнаешь, о чем я теперь сильно думаю, — сказал Гладышев и хлопнул дверью.

— Володя, ты почему молчишь? Скажи что-нибудь. И потом, я совершенно не понимаю, почему ты не взял портрет, отец так старался, ведь сегодня действительно…

— Что сегодня?! Что действительно?! — крикнул Фролов с таким лицом, какого Галя еще никогда не видела. — Траурный день, да?! А для меня он не траурный. По мне так… умер Максим, ну и хуй бы с ним!

Галя побледнела и опустилась на стул.

Фролов бросился к ней:

— Я тебя напугал. Прости. Прости, что столько лет молчал, и ты обо мне ничего не знала. Но не могу я больше молчать, понимаешь, не могу! Нет у меня больше сил, такую тяжесть в душе носить. Твой папа правильный след взял. Вот пусть по нему и идет. Сегодня на комбинате два зэка ругались, и когда один уходил, другой в спину ему крикнул: «Я твой охотник, ты мой заяц». Ну и пусть твой папа на меня охотится, больше я убегать не буду, устал. Прости, Галя.

— Никогда матерно не говорил, первый раз, — заплакала Галя. — Ты что, Володя, и правда не кержак?

— Правда. Ты теперь обо мне много нового узнаешь. И все будет правдой. А если все, что услышишь, тебе сильно не понравится, тогда…

— Быть этого не может! — очень нехорошо засмеялась Галя и стала щипать свои плечи. — Это сон, сон, еще никогда мне таких страшных снов не снилось, вот проснусь и сразу успокоюсь. Нет, никак не просыпаюсь. Значит, не сон. Прости меня, я тебя перебила. И говори, Володя, говори, не бойся. Мне от тебя любая правда понравится…

Они сидели за кухонным столом. От давнего застолья осталась непочатая бутылка коньяка, которую Фролов нашел и поставил на стол вместе с двумя стаканчиками. Появилась на столе и красная икра, и соленое печенье. Это уже Галя поставила, проговорив несмело:

— Может, не надо, ты же не пьешь. Как бы плохо тебе не стало.

— Не беспокойся, хуже, чем было все эти годы, уже не будет. А коньяк я в той, другой