Запад есть Запад, Восток есть Восток - Израиль Мазус

жизни, любил. Хотя пить его приходилось очень редко. Больше чистый спирт пили. Мне полную, тебе половинку, давай чокнемся и выпьем за то, чтобы мы как можно скорее встретились после того испытания, через которое нам обоим пройти сейчас надо.

— Боюсь я за испытание пить, лучше давай выпьем, чтобы его не было.

— Это исключено. Обязательно будет.

— Но я же не могу так, вслепую-то. Тогда лучше давай потом выпьем, когда поговорим. А как поговорим, так еще неизвестно, что со мной будет. Может, в обморок упаду. А может, и вправду выпьем, но только за то, чтобы я в обморок не упала.

Фролов засмеялся:

— Хорошо, согласен. Только выпиваем до самого дна. Ни капельки не оставляем. Ох, и до чего же он хорош, этот коньяк! А я и забыл. Теперь слушай! Очень коротко расскажу, а если не испугаешься, все остальное потом рассказывать буду. Вот эти раны на груди и спине — это не медведь. Это осколки от снарядов. На войне я был с весны 42-го и до самой победы, которую встретил в Австрии. Сам я москвич. Иногда звоню матери с отцом в дни их рождений. Из Иркутска или Красноярска. Для меня главное — они должны знать, что я еще жив. После того, как услышу их голоса, сразу кладу трубку. Я капитан, когда арестовали, был офицером военной комендатуры города Вены. По связям с местным населением. В полку, откуда меня направили в комендатуру, был комбатом. В Вене, на улице, случайно познакомился с девушкой, которая хорошо говорила по-русски, студенткой университета. Мать ее бежала из Петербурга во время гражданской войны. Мы сильно полюбили друг друга, повенчались в православном храме и начали думать о получении ею советского гражданства. Хотел после демобилизации уехать с ней в Москву. Вот за это и был арестован. Отобрали все награды. Я надеялся на суд. Думал, что там оправдаюсь. Но суда не было. Вызвали и дали прочитать бумажку, где было написано, что я приговорен к 25 годам заключения за измену родине. И тогда я решил, что убегу. Один в лесу буду жить со зверями, но под конвоем ходить не буду. И бежал. В Новосибирске. Документы, по которым здесь живу, мне подарили. Эта другая история. Очень большая, и даже семейная. Самого Володю Гладких, который утонул в Оби, я не знал, но человек, который мне его паспорт подарил, знал его хорошо. Все. Теперь сама суди.

Галя слушала Фролова с совершенно непроницаемым лицом, только глаза светились. После долгого молчания спросила:

— А ее как звали?

— Ольга.

— Так у тебя теперь две жены, оказывается, — окончательно пришла в себя Галя.

— Ну, конечно, — с огорчением проговорил Фролов, — все остальное тебе показалось не очень серьезным.

— Так ведь это же самое нестрашное из всего, что я услышала. А все остальное… Володя, родной, это же какой ужас, чтобы жить и каждый день врать. С утра до вечера. Да еще и язык коверкать. Я-то знаю, какая у тебя душа. Ума не приложу, как ты мог столько лет молчать. Пусть перед всеми. Но ведь и мне врал?! А мне бы, курице, догадаться, когда ты сумрачный бывал, что с какой-то страшной тайной живем, а я чуть что, и сразу про твое сиротство думала, да про медведя, который чуть ли ни насмерть тебя задрал. А они, вот оказывается, какие у нас воспоминания-то! Я сейчас будто обухом по голове ударенная. Поэтому про твое главное даже и не знаю, что сказать. Лучше давай, пока слов нет, опять про Олю поговорим. Ты же у нас теперь вон как заговорил! Вот и расскажи, какая она, твоя Оля, ну хотя бы внешне, чтоб я ее увидела.

— Подойди к зеркалу и хорошо приглядись к себе. Вы друг на друга похожи.

Эти слова были для Гали совершенно неожиданными и после недолгого молчания она воскликнула:

— Так ты поэтому?

— Если тебе это неприятно, то нет, не поэтому, я просто полюбил тебя с первого взгляда. Как только увидел. А на самом деле, когда мы тогда встретились в коридоре, и я во все глаза на тебя смотрел, это я Олю увидел. Потом я понял, что ты совсем другой человек, и это было замечательно.

— Почему?

— Да потому, что люди не должны быть похожими друг на друга. Так устроена жизнь. И я больше не видел в тебе Олю. Я видел в тебе Галю. Слушай, по-моему, ты сейчас слишком сильно напряглась…

— Не обращай внимания, это скоро пройдет. К тому, что с нами тут случилось, еще долго привыкать надо. Лучше давай опять выпьем. Только мне не нравится закусывать коньяк печеньем с икрой. Ты как хочешь, а я люблю икру с белым хлебом.

— Тогда уж и масло возьми. У меня есть тост. Давай выпьем за тебя и Олю вместе. Чтобы я всегда знал: ни тебе, ни ей ничего не угрожает. Тогда, чтобы лично со мной не случилось, на душе у меня будет полный покой.

— И где это ты собрался быть таким спокойным? Что ты такого преступного сделал-то?! Ничего не сделал, чтобы потом так прятаться и врать. Как ты сказал? На душе у тебя будет полный покой? Это где будет-то? В тюрьме, что ли? Да с какой стати ты должен туда попадать?! За себя и Олю выпью, а вот все, что потом сказал, выбрось. Тогда чокнемся.

Фролов засмеялся, и после того, как выпили, проговорил:

— Здорово ты расслабилась, Галя. Намного больше, чем я ожидал. Раз такое дело, давай советоваться, что нам дальше делать.

— Прятаться хватит, Володя, вот что делать. Пусть разбираются. Не виноват ты ни перед кем. Кстати, а какая у тебя настоящая фамилия? И какое имя? Сколько говорим, а главного я еще не знаю.

— Фролов Владимир Афанасьевич, 1923 года рождения.

— Тоже Володя?! Слава Богу, хоть имя осталось! А то бы я все время сбивалась. Чего люди бы тогда о нас подумали?

— Подумали бы, что мы с тобой шпионы, но плохие.

— Как это плохие, если столько лет даже я про тебя ничего не знала?! — сквозь слезы засмеялась Галя. — Сами сдались. Слушай, правда, а как мы сдаваться будем?

— По правилам будем сдаваться. Надо писать два письма: одно генеральному прокурору СССР, другое — в КГБ…

— Кэгэбе, — поморщилась Галя. — Мама говорила, что звучит, как название какого-то насекомого из семейства пауков.

— Интересная у тебя была мама. Какие слова говорила и не боялась. Неужели кроме тебя их никто не слышал?

— У нее подруга была,