И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов

Лабушер остановил Вильфрида и опять посмотрел на ворота. «Значит, время пришло, – подумал он. – Ну что ж, как будет угодно…» Через мгновение он обернулся к Марин, недоумевающе смотревшей то на Жеронима, то на Вильфрида.

– Мадемуазель, вам необходимо срочно покинуть сей «квартал», – растерянно сказал Лабушер. – Прошу вас, не подвергайте себя лишней опасности. Поверьте, вы не увидите ничего, кроме боли и страданий.

Марин громко возразила:

– Месье Лабушер, я вам вынуждена отказать. Мне крайне интересно, как будут развиваться события, и для чего столько надзирателей направилось сюда. Меня они не тронут, так что я буду чувствовать себя в полной безопасности.

Лабушер еще несколько минут пытался вразумить Марин, но та твердо стояла на своем. Их пререкания прекратились лишь с фразой Вильфрида, после которой взгляды их устремились к воротам «квартала». Там, за воротами, собралась большая группа из надзирателей и охранников, пугающе смотревших вглубь «квартала». Словно надрессированные звери, они были готовы наброситься на уродцев, как только ворота окажутся открытыми. Лабушер прекрасно знал о цели их визита, но не собирался рассказывать об этом Марин, поскольку не хотел травмировать ее душу. А раз она сама изъявила желание остаться, то груз ответственности, как ни парадоксально, становился еще тяжелее на шее Жеронима, ведь ему предстояло теперь думать над тем, как потом все ей объяснять. Потому что единственное, что собирался делать сейчас Лабушер – молча стоять и наблюдать за реализацией плана Алекса.

Глава VII

Как только один из надзирателей что-то сказал охраннику за воротами, проход немедленно был открыт; эскадрон стройно двинулся вперед. Волнение вновь вернулось к уродцам; они всегда очень негативно относились к надзирателям, а тут полтора десятка – ожидать чего-то хорошего им в голову не приходило. Лабушер встал в двух метрах от своего шатра, Марин находилась рядом с ним.

На середину единственной улицы «квартала» вышел один из охранников, видимо, старший по должности, и зачитал приказ Хозяина:

– Внимание! Прослушайте приказ директора месье Сеньера! «Мы, Пьер Сеньер, владелец и директор цирка «Парадиз», в честь празднований в городе Шартр 14 апреля 1870 года, приказываю: разработать особую программу выступлений и составить план грандиозного номера, ключевыми участниками которого будут цирковые уродцы. Для максимального эффекта и радости зрителя приказываю привлечь к участию каждого уродца. В случае, если уродцы не подчинятся приказу, дозволяю надзирателям использовать все возможные методы, чтобы доставить уродцев в Большое шапито, где и состоится грандиозный номер.»

Как только охранник закончил, надзиратели двинулись к клеткам. Сам охранник испуганно отбежал к своим товарищам, которые также не стремились принимать участие в работе. Надзиратели принялись поочередно открывать клетки и велели уродцам их покинуть. Большинство уродцев пугливо подчинилось, однако находились и те, кто отказывался. Таких нарушителей надзиратели, следуя приказу, вышвыривали с особым рвением, не церемонясь с убеждениями или настоятельными просьбами. Одному из уродцев пара надзирателей сломала руку в процессе доставания из клетки, поскольку тот забился в самый угол с мертвой хваткой зацепился за толстые прутья.

Тут поднялся страшный ветер, шквалом своим заглушавший людские голоса. Солнце резко скрылось за горизонтом, от чего в «квартале» стало чрезвычайно темно и неуютно. Уродцы поголовно принялись сопротивляться, кусаться, кричать, вырываться из каменных рук надзирателей, которые каждый раз пресекали попытки вернуться в клетки. Наверное, это был первый и единственный момент, когда уродцам, многие годы просидевшим в клетках, готовым умереть за свободу, жившим с одной только мыслью – вырваться из железных кубов и убежать куда-нибудь, где не будет тюремных порядков – в эти самые минуты захотелось этих клеток не покидать, потому что внутренне чувство опасности, выработавшееся за столько лет, каждому из них подсказывало о зле, ожидающем за воротами «квартала». А ветер и отсутствие Солнца придавали еще большую демоничность надзирателям, с полнейшим отсутствием сострадания (да о каком сострадании вообще может идти речь!?) и серыми лицами кидали уродцев на землю, пинали за любые движения, могущие послужить основанием для попытки сопротивления.

Марин с изумлением наблюдала за этим. Видеть жестокость в цирке она давно привыкла, но жестокость столь неприкрытую, заведомо специальную и беспричинную она наблюдала если не в первый раз, то явно внутренне признавала, что именно этот раз оказался самым тяжелым. Посмотрев на Лабушера, Марин пришла в еще большее изумление: он даже не показывал сочувствия к уродцам, просто смотрел и очень слабо дышал.

– Месье Лабушер! – крикнула ему Марин, надеясь узнать хоть что-то. – Месье Лабушер, почему вы просто стоите и молчите? Почему не препятствуете откровенной жестокости и издевательству над своими подопечными? Ответьте же мне!

Лабушер откликнулся на почти жалобный крик Марин, однако отклик показался ей слишком черствым и жестоким:

– Так должно быть, мадемуазель, – вот что сказал Лабушер, после чего продолжил безмолвно смотреть на картину, представавшую в тот момент у клеток.

Лицо, которое на миг увидела Марин, ее ужаснуло: абсолютная окаменелость, парализованность, либо уже погубившие остатки эмоций, либо продолжавшие их душить, чтобы не допустить возможного всплеска. Марин разочаровалась в Жерониме, он всего лишь был послушным исполнителем приказов и пустословом, умело пудрившим голову всем, с кем общался; а может и не пудрил вовсе, может сами люди, тесно и долго имевшие общение с ним, ослепили себя, надеясь увидеть перед собой человека, уродца, готового защищать себе подобных до конца. Так казалось Марин. Она стала иным взглядом на него смотреть. Такой же взгляд она однажды использовала при общении с Фельоном, уже после того, как тот провел для нее экскурсию по зверинцу. Взгляд полон был непонимания и разочарования в действительно умном, порядочном человеке, нежели ненависти и отвращения к непосредственно его поступкам. Когда происходит именно это – разочарование в человеке – ничто уже не в силах изменить новое мнение о нем. Поэтому к Фельону после визита в зверинец Марин до самой его смерти продолжала относиться с разочарованием, а также с сопутствующими ненавистью и отвращением уже к самой личности, что есть апогей негативного отношения, хуже и страшнее которого может быть только безразличие, потому как безразличие предполагает полное исключение какого бы то ни было мнения о человеке, что означает отсутствие этого человека в душе и в разуме. Но еще ни к кому Марин не относилась безразлично, она боялась к этому прийти.

От нахлынувшей волны размышлений Марин отвлек эпизод, связанный с Мадам Монблан. Из-за ее обширных габаритов из клетки ее вытаскивать не стали и повезли к Большому шапито прямо в ней. Сама