Под прицелом войны - Леонид Емельянов

Вторая зима (Смоленск был освобожден по осени 1943-го года) оставила больше голодных воспоминаний, чем первая. Повязанные платками, я и мои сверстники, еле передвигаясь по глубокому снегу, на заросших бурьяном полях собирали «пучча» – высохшие метелки щавеля с сохранившимися в них семенами. К ним что-то добавлялось, и выпекался хлеб – черный и вязкий, как темный пластилин. Он застревал на зубах, был невкусным. Есть его было невозможно. Взрослые уговаривали: «Отломи маленький кусочек, клади в рот и глотай». Но и это не помогало.

Если удавалось раздобыть зерно, его мололи на жерновах. В муку добавляли мякину или опилки (с мякиной хлеб был вкуснее). Жернова изготавливали сами. Они представляли два чурбана, в торец которых забивались обломки разбитого для этой цели дырявого чугунка. Забивал их я. Нижний чурбан вверху обивался узкой полоской жести так, чтобы ее край был выше самого чурбана. В верхнем делалась дыра, в которую засыпали зерно. Такой муке цены не было. А как только сходил снег, на огородах опять искали картофелины, чтобы потом испечь тошнотики. Так и пережили эту голодную зиму.

Не меньшим злом в быту были вши. К всеобщему удивлению, ни у меня, ни у мамы они не водились, хотя она ухаживала за заболевшей тифом сестрой Ниной. Почти ежедневным занятием женщин стал взаимный поиск этих зловредных насекомых в волосах на головах детей и у себя. Их давили ногтями, прижимая к гребешку. Грязное белье кипятили в щелоке, который приготавливали следующим образом. В бочку насыпали золу и заливали горячей водой. Намокнув, зольная взвесь оседала на дно, а жидкость приобретала щелочные свойства. Ею мыли и голову.

Донимали население и клопы, которых боялись и немцы. Если они вламывались в дом, от стены отдирали доску и приглашали взглянуть на красные за ней отпечатки. С криками «Клеп! Клеп!» фрицы обычно немедленно ретировались.

Приближалась осень 43-го года. Гитлеровская армия, отчаянно сопротивляясь, откатывалась на запад. Сражения развернулись и в наших краях. Ночами над головами слышался натужный гул бомбардировщиков, летевших бомбить Смоленск, который еще занимали немцы. Город расположен на холмах, и нам хорошо были видны лучи прожекторов, шаривших по небу. Иногда они перекрещивались и в таком положении передвигались по горизонту. «Поймали! – слышалось в толпе наблюдающих. – Теперь собьют».

В светлое время суток вспыхивали воздушные бои. Перед освобождением они шли чуть ли не ежедневно. Помнится, как выли истребители, гоняясь друг за другом по большим виражам. Слышались короткие пулеметные очереди. В один из таких острых моментов перед домом остановилась колонна немцев на велосипедах, и, оставаясь в строю, они начали следить за боем. Иногда аплодировали, оживленно переговариваясь. Видать, по поводу удачной атаки своего летчика. Бой закончился, и они, сев на велосипеды, поехали дальше.

Во время военных действий не помню ни одного дня без взрывов и выстрелов. Чтобы избежать быть убитым разорвавшимся снарядом, быстро «выработал» условный рефлекс. Если летящий снаряд над головой шуршит, можно быть спокойным: он перелетит и взорвется вдали. Если пронзительно свистит, бухнет рядом. Нужно срочно падать на землю и прижиматься к ней, раскинув руки. Вставать можно после того, как содрогнется под тобой земля. Приобретенный навык пригодился – остался живым, хотя иногда при взрыве изрядно швыряло и било об эту изувеченную землю.

Приближался фронт. Однажды в селе появились немецкие солдаты – босые и в нижнем белье. Как оказалось (об этом говорили с радостью), ночью в Глинку, наш районный центр в 10 километрах восточнее Добромино, вошли наши танки. Увидев их, проснувшиеся поутру немцы дали стрекача. В чем спали, в том и убегали.

Перед самым освобождением от немецкой оккупации полицаи согнали всех оставшихся в живых жителей села (и меня с мамой) и, угрожая карабинами, заставили лезть в кузова трех грузовых машин. Кузова были заполнены полностью. Люди стояли, тесно прижавшись друг к другу. Заметив, что охранники куда-то на миг отлучились, мама схватила меня в охапку, спрыгнула с машины и, водрузив меня за спиной на закорки, бросилась наутек. С живым грузом перепрыгнула через противотанковый ров и добежала до болота. Потом и сама удивлялась, как это она умудрилась перелететь через этот ров. Я спрашивал у нее, почему я был у нее за плечами, а не бежал рядом. Вот ее ответ: «Если бы стреляли вдогонку, в спину, то одной пулей убили бы и тебя, и меня. И никто из нас не мучился бы».

Спрятались в небольшом, поросшем ольхой и тростником болотце, на небольшом бугорке. С нами очутилась еще одна женщина с грудным ребенком на руках и неизвестный нам старичок. Болото оказалось сухим, без воды под ногами. Наступала ночь, самая ужасная ночь в моем детстве. По сторонам болота были две дороги. По одной из них отступала немецкая техника. Слышался лязг гусениц, рев моторов. По другой шли пешие колонны немцев. Раздавались их приглушенные голоса, кашель, шарканье обуви. А в промежутке между этими дорогами (и колоннами), в болотных зарослях лежали мы.

Стемнело. В небе послышались звуки летящих самолетов-кукурузников, фанерных У–2 – дыр…дыр…дыр… Повесит этот кукурузник фонарь на парашюте – и планирует с выключенным двигателем, высматривая себе цель. Затем низко спускается, сбрасывает бомбу и, снова включив двигатель, улетает, дыр-дыркая над нами. Бомбы рвались где-то рядом, подбрасывая нас над нашим лежбищем. Осколки рубили стволы деревьев и ветки. Взлетающая в воздух земля сыпалась на нас. Со страху я засунул голову в рукав какой-то одежонки. Мама, чтобы меня не убило, легла на меня сверху, прикрыв своим телом.

К утру все стихло. Неожиданно послышалась русская речь, а в нашем укрытии, как на грех, расплакался ребенок, и его мать никак не могла его успокоить. Услышал мамин шепот над ухом: «Власовцы… Значит, нам конец». Власовцы, отступая последними, отличались особой жестокостью. Встреченным – штык в живот, и человек на второй день умирал в страшных мучениях, прося воды, но воды ему не давали. В погреб, если там кто-то прятался, власовцы бросали гранату. В деревнях, через которые они проходили, населения практически не оставалось. Мы об этом знали.

Ожидая своей участи, мама решилась все-таки выяснить, кто это говорит по-русски, и, крадучись, пошла на голоса. Вскоре, радостно крича «Наши!», вернулась. Она увидела на пилотках красные звезды. Следом за ней прибежал капитан (на погонах четыре звездочки). Глянул на меня и заплакал: видать, такой у меня был удручающий вид. Вывел нас из болота, выделил сопровождающего солдата, который через лежащую на земле и стреляющую солдатскую цепь довел до села Воронова.

В окрестностях все еще шел бой. Между редко стоящими соснами дымился догорающий дом. Поблизости виднелись разбитые телеги (на одной лежал в спекшейся крови солдат), понуро стояла лошадь; валялись какие-то лохмотья, окровавленные бинты и белые лоскуты. В деревне – наши солдаты вперемежку с толпящимися женщинами, стариками и детьми. Слышим вдали выстрел немецкого орудия, и над нами, шурша, летит снаряд. За соснами раздается взрыв. Тут же ответ с нашей стороны – и новое шуршание над головой, но уже в противоположном направлении. Выпущенные снаряды были хорошо видны, и, кажется, все следили за их полетом, показывая на них пальцами. Артиллерийская дуэль продолжалась весь день. А вечером мы с несколькими жителями поплелись в Добромино, до которого было два-три километра. По дороге попадались разбитые машины, воронки; повстречалась убитая лошадь и что-то дымящееся в бесформенной куче.

Добрались до дома, вернее – до его целой половины. Все окна в нем кем-то выставлены и аккуратно прислонены к стенам. Стекла, к всеобщему удивлению, не разбиты. На полу – толстый слой непримятой соломы. Видать, никто на ней не лежал, что тоже вызвало удивление. Наверное, немцы собирались в доме отдыхать, обезопасив себя на случай внезапной атаки. Но не успели.

На пороге, прислонившись к косяку, сидит моя бабушка. «Живы, слава богу!» – говорит. Облегченно вздыхает и крестится. Перед домом лежал весь в бинтах солдат, жалобно стонал и просил пить. Из поднесенной мною кружки он сделал несколько глотков и прошептал: «Спасибо!» Через некоторое время к дому подъехал небольшой грузовик (полуторка). Шофер и санитар в белом халате забросили раненого в кузов и увезли.

А на следующий день чуть в стороне от дома четыре солдата, чередуясь попарно, копали глубокую квадратную яму, к которой на носилках, а то и прямо за руки и ноги стали подносить убитых. Как их закапывали, я уже не стал смотреть.

Любопытства ради пошел к вокзалу. На песчаной дороге лежал на спине, раскинув руки, в чистом белом нижнем белье убитый солдат. Было жутко видеть, что пальцы его ног уже успел обглодать какой-то зверь.

Возможно, мне никто не поверит, но у меня сложилось впечатление, что немцев изгоняли весело. Солдат через наше изуродованное боями Добромино прошло немало. Останавливались они и у нас в полуразрушенном домишке, в котором ютились мы втроем (я, мама и бабушка) и еще несколько женщин с детьми – моими ровесниками. Это были молодые веселые ребята, делившиеся с нами своим провиантом, среди которого имелась и американская тушенка. Сахар (по два кусочка на каждого) они отдавали весь детям. Шутки, безобидные розыгрыши, подтрунивание и смех, видать, сокращали неизбежное ожидание быть убитым или покалеченным в скором бою. Не знаю ни одного случая, чтобы они пили спиртное из своих алюминиевых кружек.