Под прицелом войны - Леонид Емельянов

Справедливости ради надо сказать, что у нас не всех партизан считали настоящими, взаправду воевавшими с немцами. Под этой маской были и такие, которые просто прятались в кустах, скрываясь от захватчиков. Их даже прозвали в народе «кустарниками». Позднее, когда мы вновь вернулись в Добромино, эти кустарники увели от нас корову. Сначала мы ее сами чуть не потеряли. Испугавшись канонады, она сбежала и долго не появлялась. Потом немцы ее пытались забрать. Женщины, плача, подводили к ним ватагу детей и знаками объясняли, что их надо как-то кормить. «О, Kinder, Kinder!» – слышалось, как я помню, в ответ, и любители чужого молока удалялись. Но вот пришли «кустарники», среди бела дня накинули на коровьи рога веревку и, несмотря на женские слезы, причитания и детский рев, увели животное. Потрясение было столь велико, что я и сейчас не могу забыть того коренастого крепыша в зеленой телогрейке с немецким автоматом на шее, который тащил за собой нашу кормилицу.

Однако вернемся на хутор. Как-то утром я вышел из дома, завернул за угол и присел, спустив штанишки по своей детской надобности. И вдруг из кустов выбегает большая стая серых собак – и ко мне. Подтянув быстро портки, я выхватил из догоравшего костра дымящуюся головешку и смело ринулся им навстречу. Удивительно, но они пробежали мимо, а я с головешкой еще пытался их преследовать. Из дома выскочили все, кто в нем был, – и за мной. Оказалось, что это – волки.

Волков с начала войны расплодилось много. Один из них, можно сказать, даже спас жизнь моей маме, которая возвращалась из-под Витебска, где в концлагере находился мой старший брат Николай. Минное поле она переходила по волчьим следам.

Но не волки, а боязнь быть сожженными заставила нас вернуться в Добромино – центральную усадьбу совхоза «Приднепровский». На его главной улице сохранились только сарай (после войны ставший сельским клубом, в котором показывали кино), почта с высоким крыльцом и три полуразрушенных дома. В уцелевшей половине одного из них (вторая была разбита снарядом), мы и обосновались.

Запомнились немецкие солдаты с их требованиями: «Матка, яйки, млеко, шпик», чем обогатили наш детский лексикон, в котором уже были такие слова, как киндер, хальт, хенде хох, цурюк. Но что у нас, бедняков, возьмешь? Погрозив автоматами, посетители уходили, так ничем и не разжившись. Находясь в помещении, солдаты что-то насвистывали. Когда мы пытались им подражать, нас останавливали. Считали, что это плохая для них примета: не будет победы, на которую они надеялись. При напоминании о Колодне (пригороде Смоленска, где наши им изрядно всыпали в 41-м), только восклицали: «О! Колодня, Колодня…» и удалялись.

Память сохранила две встречи с немцами в черной форме. Одна из них была безобидной. Войдя с улицы в дом, я увидел за столом двух фрицев (так их тогда называли) в черном. Даже блестящие сапоги были черного цвета. Немцы обедали. На столе лежали хлеб, масло в круглых коробочках, конфеты и другая снедь. Меня за ручонку быстро удалили за дверь.

Другая встреча чуть было не закончилась смертью. Рядом с нами, метрах в двухстах-трехстах, располагалась железнодорожная станция. Для разгрузки военной техники немцы соорудили там длинную эстакаду – настил из бревен. Я и двое моих одногодок (мальчик и девочка) искали под настилом что-нибудь съестное. Вдруг сверху послышался непонятный окрик. Спутники мои тут же дали деру, а я, как бывало и раньше, продолжал медленно идти под эстакадой. Слышу над собой четкие шаги, выстрелы и сыплющиеся сверху отщепы. Выскочил из-под настила и вижу: стоит на его краю немец в черном и прячет в кобуру пистолет. Сверстники потом сказали, что он стрелял между бревен в меня, но не попал. Выходит, счастливо отделался!

На второй год стали появляться немцы-окопники (так их называл народ) в изрядно потрепанной одежде и нечищеных грязных сапогах. Теперь представьте такую сцену: стоит такой окопник в измятой шинели с оторванной полой и о чем-то мирно беседует с обступившими его женщинами. Слышится: «Гитлер и Сталин – штюк!» (показывает кулаками, как их надо стукнуть); «Криг – капут!» (разводит руки, разжимая кулаки). Достает фотокарточки, приговаривая: «Киндер». Женщины, разглядывая их, говорят: «Его дети. А это – его жена». Он подтверждает: «Я, я!» Таких немцев жалели и их не боялись.

Запомнился еще один примечательный эпизод. Стоим мы все у двери – у входа в дом. Подходит немец. Берет одну из женщин за руку и со словами: «Матка, ком» ведет ее в дом. Дверь защелкивает на крючок, и она долго не открывается. У собравшихся паника: «Что он там делает с ней?» Люди начинают осторожно подглядывать в окно. Заглянул и я. На стуле сидит немец, совершенно голый, только ноги обуты в сапоги с широкими голенищами. На волосатом впалом животе автомат. Перед ним на стуле сидит несчастная его избранница и ногтями больших пальцев бьет вшей, медленно передвигаясь по шву грязной рубашки. Затем расстилает одежду немца на рядом стоящем столе и катает по швам бутылку, продолжая давить насекомых. Снова берет эту одежду в руки, садится на стул и опять ногтями давит вшей. Все с облегчением вздыхают: «Жива!»

Запечатлелся в памяти также пассажирский поезд с немками, которые ехали на фронт. Местным женщинам они не понравились: некрасивые, тощие и костлявые – так их они охарактеризовали. Облик одной за окном вагона я хорошо запомнил – полураздетая, с вытянутым, как лошадиная морда, лицом. Больше смахивающая на мужчину.

Проходил через железнодорожную станцию и поезд с немецкими ребятами (как я сейчас знаю – с членами гитлерюгенда). Высыпав веселой гурьбой в шортах, они подбежали к лежащим бесформенной грудой обломкам нашего самолета. Смеясь, отдирали мелкие частички и ножовкой отпиливали куски белого металла (алюминия) – на память, как сувениры. Мне очень хотелось, чтобы они, беззаботные и беззлобные по виду, подбежали к нам, малышам, стоявшим кучкой недалеко от этого самолета. Но… Прогудел паровоз, и они, радостно подпрыгивая, устремились в вагоны.

В начале первой военной зимы (уже лежал снег) поздно вечером из партизанского отряда прокрался домой мой старший брат Николай, родившийся в 1924-м году. Окно сразу же завесили. Заглянула соседка, немного повертелась у порога и убежала. А вскоре пришли три полицая с карабинами. Брату коротко – «Собирайся!» Хозяйке – «А ты, мать, радуйся, что тебя не забираем! Твой муж в тюрьме, и поэтому тебя и выродка твоего не трогаем».

Мне запомнилось только серое пальто брата со светло-серым воротником и узелок с завернутой краюхой хлеба, который, плача, мама совала в его руки. Брата отправили в концлагерь под Витебск (от нас километров сто). Мама к нему ходила зимой, пока не отморозила пятки. Носила скудную еду. Домой возвращалась через несколько дней, переходя, как я уже отмечал, минные поля по волчьим следам. Переступала порог, падала и долго лежала в бесчувствии.

Сразу же после освобождения она товарняками добралась до Витебска и узнала, что барак, где вместе с другими пленными был ее сын и мой брат, немцы сожгли из огнеметов за шесть часов до прихода нашей армии.

Надо отметить, что немцы гадились (от слова «гадливый» – это не я придумал, я это слышал) полицаев и, как гласит молва, перед отступлением их отстреливали. К недоумению нашего женского населения. Русскоговорящие немцы (были среди них и такие) пояснили: «Это предатели. Предали вас, предадут и нас. Зачем они нам?» Возможно, по этой причине пособники фашистов при их отступлении прятались в лесу. Но их там быстро переловили. Слез по ним никто не лил.

Война принесла не только разруху, но и голод. Вспоминаю наступившую осень, холода. Мы с Анатолием (братом) сидим у костра возле избы, греемся. Из дома, в котором раньше была почта, слышны звуки гармони и смех: полицаи веселятся. Подходит полицаиха и ставит на угли небольшой чугунок с картошкой: пусть, мол, варится! Вода закипает и переливается через две лежащие сверху картофелины – круглую и продолговатую. Нас пытаются оттянуть от этого чугунка. Мы упираемся, не сводя глаз с этих картофелин. Их хочется съесть. Но снова приходит полицаиха и, слив воду, забирает чугунок. Чудесное видение исчезает, как сон.

Первую зиму кое-как пережили. Кое-что еще оставалось на огородах, не было отобрано или сожжено. Весной на огородах собирали перемерзшую картошку. Сняв кожуру, ее разминали в воде. Крахмал осаждался на дне посуды, вода сливалась. Из этого крахмала пекли оладьи – тошнотики, которые и поддерживали нашу жизнь.

Вторая зима (Смоленск был освобожден по осени 1943-го года) оставила больше голодных воспоминаний, чем первая. Повязанные платками, я и мои сверстники, еле передвигаясь по глубокому снегу, на заросших бурьяном полях собирали «пучча» – высохшие метелки щавеля с сохранившимися в них семенами. К ним что-то добавлялось, и выпекался хлеб – черный и вязкий, как темный пластилин. Он застревал на зубах, был невкусным. Есть его было невозможно. Взрослые уговаривали: «Отломи маленький кусочек, клади в рот и глотай». Но и это не помогало.