Под прицелом войны - Леонид Емельянов

Возможно, мне никто не поверит, но у меня сложилось впечатление, что немцев изгоняли весело. Солдат через наше изуродованное боями Добромино прошло немало. Останавливались они и у нас в полуразрушенном домишке, в котором ютились мы втроем (я, мама и бабушка) и еще несколько женщин с детьми – моими ровесниками. Это были молодые веселые ребята, делившиеся с нами своим провиантом, среди которого имелась и американская тушенка. Сахар (по два кусочка на каждого) они отдавали весь детям. Шутки, безобидные розыгрыши, подтрунивание и смех, видать, сокращали неизбежное ожидание быть убитым или покалеченным в скором бою. Не знаю ни одного случая, чтобы они пили спиртное из своих алюминиевых кружек.

Особенно запомнились два неразлучных друга, которые не пели песни только тогда, когда спали. Проснувшись и еще не встав с кровати (досок, сложенных на козлы), они уже запевали что-нибудь. Никогда не теряли присутствия духа.

На железнодорожную станцию прибывали воинские эшелоны. Выгрузившись из вагонов, бойцы строились в колонны, и эти колонны маршем шли мимо нашего дома. На обочине вместе со мной оказалась незнакомая женщина. Наблюдая за проходящими в молчании солдатами, она перекрестила их и спросила: «А куда это вас, родненькие, ведут?» Из колонны послышался жесткий ответ: «На мясо!» При этих словах бойцы, как мне показалось, оживились.

Запечатленная в детской памяти сценка имела неожиданное продолжение. В 80-е годы ушедшего столетия я заведовал кафедрой на географическом факультете Белгосуниверситета. Перед Днем Победы, как правило, на торжественном собрании преподавателей и студентов с воспоминаниями о военных событиях выступали ветераны. На одном из таких мероприятий я встретил генерал-майора, совсем не похожего на бравого воина. Улыбчивый, спокойный, с какой-то, я бы сказал, домашней теплинкой. Но обилие боевых орденов на груди указывало на его непростой воинский путь. В своем выступлении он вспомнил бои за Смоленск, упомянул Глинку (наш районный центр) и Добромино, что меня крайне заинтересовало. После официальной части я уже на кафедре рассказал ему об услышанной из колонны солдатской реплике. «Да, – заметил он, – я сопровождал тогда эту колонну и помню ту бабку и парнишку, стоявших на обочине. Парнишка махал нам ручонкой».

– Так это же был я! – само собою вырвалось у меня. Мы долго смотрели друг на друга, вполне осознавая уже оба, что война – это большая мясорубка и тот незнакомый боец, отклик которого я слышал в детстве, был по существу прав, хотя сказано было и грубовато.

Бабушка моя умерла на двенадцатый день после освобождения, успев научить нас с братом креститься перед маленькой почерневшей иконой и приговаривать: «Боженька, спасибо за хлеб-соль». Опорой осталась одна лишь мама. Однажды она рассказала нам, как бабушку избивал немец. Бил сапогом в поясницу, что явилось причиной ее смерти. Каблуки же у немецких сапог подковывались, как у лошади копыта (только железки были поменьше). А подошва подбита шестигранными, если мне не изменяет память, металлическими бляшками – другого слова не могу подобрать. Можно представить, какими были эти удары.

Немцы, чтобы их подольше помнили после изгнания, заминировали все, что могли заминировать, и отравили все, что можно отравить. Наши солдаты внушали нам, что ходить можно только по дорогам, не ступая на придорожную траву. Моя двоюродная сестра однажды забыла про это и осталась без ноги.

С коварными фашистскими сюрпризами стали сталкиваться и другие. Лежал в мотке колючей проволоки клубок ниток – вещь очень нужная в разрушенном хозяйстве. Потянула женщина этот клубок и осталась, бедолага, без глаз и руки. Мы с одногодкой-тезкой в углу разбитого дома, в свою очередь, обнаружили два кусочка сахара и разделили между собой. Он свой съел, и его похоронили. Я же только лизнул – сутки тошнило, но остался жив. Мама втолковывала: ничего не брать – что бы ни лежало. Даже детские игрушки, потому что в них тоже пряталась смерть.

Таилась она и в водных источниках. Вода в колодцах была отравлена. Ее разрешали черпать только после проведенного обеззараживания и снятия покрывала.

Зиму после освобождения мы пережили вместе с солдатами. В тесноте, но, как мне кажется, беззаботно: они нас подкармливали. Весной они ушли, но остались минеры и тыловики – солидные усатые дяди не в шинелях, а в телогрейках. И молчаливые – в противоположность стоявшим у нас молодым бойцам.

Наступили мирные будни со своими послевоенными заботами. Начал возрождаться и наш совхоз. Хорошо помню строительство большого сарая – фермы для скота. Работа возле него уже кипит. Пожилые небритые плотники шкурят и обтесывают бревна, которые им подтаскивают женщины на передке телеги. Среди них и моя мама. Попарно впрягаясь в оглобли, бревна везли из расположенного за ручьем (примерно в полукилометре) леса. Комель бревна укладывался на валик передка, а вершина тащилась по земле.

Приступили к возделыванию и огородов. Пять женщин, перекинув через плечо толстую веревку, впрягались в железный плуг. Шестая сзади направляла и удерживала лемех в земле. Веселой гурьбой, понукая друг друга, они тащили этот агрегат; да еще и нас, малолеток, просили подстегивать их.

А война напоминала о себе. Продолжался поток израненных, изувеченных солдат – одноногих, одноруких, нередко и без обеих ног, восседающих на роликовых тележках. Обитали они в основном на вокзале с надеждой уехать дальше на попутном товарняке. Это были уже не веселые жизнерадостные молодые солдаты, а покалеченные войной и скоро повзрослевшие мужчины. Кружка со спиртным уже была их спутником. Она помогала забывать боль и ужас сражений.

Как-то узнали, что на станции будет делать остановку эшелон с пленными немцами. Его ждали долго. Соседка даже умудрилась испечь буханку хлеба, озадачив сельчан: зачем? Когда на вокзале появилось оцепление, оттеснившее всех от перрона, стало ясно, что эшелон вот-вот прибудет. Так и случилось. Двухосные вагоны-теплушки оказались полностью набитыми военнопленными, горланившими что-то похожее на песню. В тамбуре каждого вагона стоял наш солдат с винтовкой – вот и вся охрана.

Постояв какое-то время, поезд тронулся. В этот момент наша соседка проскочила через оцепление и бросила в открытую дверь хлебную горбушку. Ее поймали чьи-то руки.

– Ты что – сдурела? – послышались осуждающие голоса. – У тебя самой муж на фронте, а двоих детей забрали в Германию.

Со слезами на глазах женщина проронила: «От моих весточки нет. Может, и их вот так где-то возят на чужбине и кто-нибудь тоже откликнется добром».

В селе стали ремонтировать полуразрушенные дома и строить новые, благо лес был рядом – за железной дорогой. Вначале изготавливался сруб. Он высушивался, лежа собранным отдельными венцами. Когда они доходили до нужной кондиции, собирались все, кто мог ходить, и общими усилиями за один день дом подводили под крышу. А хозяева готовили к этому времени трапезу. Все усаживались за общий стол, съедали скромную пищу и расходились, довольные выполненной работой.

Дом, который нас приютил в военное лихолетье, шел на снос. Мама с детьми перебралась на Собачовку, своего рода «пригород» Добромино, расположенный за небольшим болотом. Там жила двоюродная сестра отца.

Сюда тоже как-то попросился переночевать солдат – рослый, на вид здоровый мужчина. На вопросы, кто такой и куда идет, ответил, что его демобилизовали в Полесье и отправили домой, а дом его под Ельней. На Полесье в Белоруссии он подхватил малярию, хинин кончился, и он от этого мучается.

К его словам отнеслись с недоверием, однако покормили какой-то похлебкой и уложили на кровать. У бедняги начался приступ лихорадки. То колотило так, что казалось, что он подпрыгивал, и его пришлось поверх одеяла накрыть еще дырявым полушубком; то бросало в жар, и, обливаясь потом, он с себя все сбрасывал. Чтобы как-то помочь, привели бабу-знахарку. Та что-то пошептала над водой, переливаемой через битое синеватое стекло из одной кружки в другую. Потом дала ему выпить этой воды, и он успокоился. Проснувшись поутру, попрощался и отправился дальше. От предложенного куска хлеба отказался.

Мне запомнилось тогда незнакомое слово «Полесье». Через не так уж много лет, после окончания мной в 1960 году географического факультета БГУ, этот уголок природы стал основным объектом моей изыскательской и научной работы.

В ту памятную мне ночь, что мы под бомбежкой лежали в болоте, и в следующий день нашего пребывания в Вороново, в окрестностях, видать, шло ожесточенное сражение. Оно оставило после себя множество опасных сувениров: неиспользованных снарядов, патронов и мин. Они несли в себе смерть и довольно часто собирали свою страшную дань. Трудно перечислить моих сверстников, а также старше или моложе меня, погибших или покалеченных из озорства, любопытства и неосторожности обращения с этими предметами. Вот только один из случаев, произошедших после открытия в Добромино в 1944-м году школы с начальными классами обучения (я пошел в нее в 1945-м году). Группа из 12 учеников из Воронова возвращалась после уроков домой. По дороге они обнаружили артиллерийский снаряд. Уселись кружком вокруг камня, лежащего на дороге, и старший из них, переросток, по уже накопленному ранее опыту отделения головки от гильзы решил добыть из последней трубчатый порох, чтобы запустить «салют». Грянул взрыв, и вся компания погибла. Инициатору оторвало ногу и руку. Там их, у дороги, и похоронили. Насыпали сверху небольшой продолговатый холмик и поставили деревянный крест.