Под прицелом войны - Леонид Емельянов

Как рассказал потом Петр, по пути немцы забрасывали их листовками с призывом сдаваться и идти делить землю. Многие сдавались. Отец же не верил им, так как знал по опыту 1914-го года, что такое плен. Дешевая пропаганда на него не действовала. Погиб он в боях под Ржевом. В августе 1944-го мать получила «похоронку» с этим сообщением и с указанием о том, что могила его неизвестна.

– Ты спрашиваешь, что я видел там в 41-м? Видел наши отступающие войска, и это была безрадостная картина. Солдаты отступали неорганизованно. Бежали кто куда. Нередко в одних нательных рубашках, а некоторые – в кальсонах. Если увидят где коня – на него и на восток. Сухарей, патронов валялось в окрестностях много. Отступая, наши гнали на восток и технику. В основном трактора колесные марки «ХТЗ». Управляли ими большей частью женщины. Кончилось горючее, трактор стал. Заправиться негде. Так и оставался стоять при дороге.

Пробомбив территорию, немцы пустили следом войска. Мы видели, как они продвигались по нашим узким дорогам. Впереди мотоциклисты с пулеметами в три ряда. Ширины дороги им не хватало, так что кто-то ехал и по пашне. Брат, чтобы лучше видеть, залез на березу возле дома. Хорошо, что не подстрелили. Запросто могли это сделать. В деревне немцы остановились возле колодца. На улице духота. Они разделись догола. Даже трусы сняли, не обращая внимания на присутствие женщин. Облились водой и покатили дальше. Движение войск продолжалось дня три. Колонна за колонной. Мотоциклисты, машины, другая техника. Пылище стояло на дорогах.

Кто из наших солдат застрял в лесу – убивали. Стрельба постоянно слышалась по ночам. Трупы потом валялись, пока местные не закопали.

Немцы прошли, в деревне потекла обычная сельская жизнь с домашними заботами и тревогами. Все ценное от новых хозяев припрятывали. Картофель старались закопать в землю и выровнять поверхность так, чтобы со стороны незаметно было. Иначе заберут.

Осенью солдаты вермахта приехали на постой. Отъедаться! Заняли лучшие дома, отправив жильцов по другим хатам. Отдыхали от боев. Едят за столом и тут же портят воздух, никого не смущаясь. У нас так не принято за обедом. Винтовки аккуратно стоят штабелями по углам. Кормили их сыто. В одном из домов работала кухня. Недели две так поживут – и опять на фронт. На восток.

Для организационных работ немцы выбрали старосту. А возле деревни наши пленные рыли окопы и траншеи на случай круговой обороны. Строили доты, которые обставляли бревнами и пиломатериалом. Боялись нападения, ведь фронт тогда был недалеко. Лес на циркулярку и к дотам возили мы, мальчишки, по указанию старосты, который выделял нам для этого лошадей. Основательно строили!

На отдых к нам фашистские солдаты приезжали всего раза два. Может, потому, что деревня расположена в стороне от основных путей. Ближе к ним они останавливались чаще, но пересекали нашу местность проездом. А в лесу водились партизаны. Приходили иногда ночами и уносили больше, чем немцы.

Однажды зимним днем, часа в три, видим, едут четыре подводы немцев. А перед этим в деревне расположился обоз партизан. Сами в домах, а во дворах – их лошади. И представь теперь наше состояние. Что будет с нами, если произойдет бой?!

Нашу хату немцы уже проехали, а в соседней были партизаны. И надо же, что кто-то из них с характерным южноазиатским лицом вышел в этот момент искать сапожника, чтобы починить износившуюся обувь. Увидел немцев – и в сарай. Немцы за ним. Подожгли соломенную крышу, а сами залегли и ждут, когда он выскочит из огня. Мы смотрим в окно, и все это у нас перед глазами. «Ой, боже мой, боже мой!..» – невольно произносит при этом Николай Федорович, которому и теперь болезненно вспоминать увиденное в далеком детстве.

И партизан выскакивает из пылающего сарая и бежит прямо на пулемет. Немец кричит: «Hende Hoch!» А он выхватывает гранату, выдергивает чеку и замахивается для броска. В момент, когда отведенная кисть оказывается на уровне виска, раздается очередь, и граната взрывается прямо в воздухе, не успев полететь в цель…

Взрывом ему оторвало руку и голову. Немцы уехали, никого больше не трогая. Это были обычные полевые солдаты – не каратели, следовавшие через деревню проездом. Погибшего приказали не хоронить. Как только они скрылись из глаз, возле него собрались партизаны, построились в ряд и что-то говорили. Я разобрал только два слова: «Прощай, товарищ!» После этой прощальной церемонии партизаны расселись по саням и тоже уехали. Тело не стали хоронить, чтобы, наверное, не навлечь гнев оккупантов на ни в чем не повинных селян.

А назавтра нагрянуло подразделение СС. Часть из них оцепили деревню, а другие стали ходить по хатам, отнимать коров и все, что мало-мальски им пригодное. У нас выгребли всю бульбу, а в семье – шестеро детей. Как прокормить? Матери пришлось ходить по деревне и просить. Увозили девчат и женщин для работ в Германии. Старосте велели труп партизана на две недели оставить на месте. Для устрашения. Нам, глазевшим в разрисованные морозом окна, действительно было страшно. Лежит он у нас на виду, обезображенный взрывом, подбегает иногда собака, хватит что-то – и прочь. Не детям такое смотреть!

Потом от трупа пошла вонь, и жители его закопали в землю. Завернули, что от него осталось, в его же шинель и в таком виде опустили в могилу.

А старика из того дома, где застали партизана, эсэсовцы увезли с собой и там долго и сильно били. Оставили на его теле большие синяки, которые были видны и после войны. Он их не раз показывал. А дочку его угнали в Германию.

Так мы вот и существовали три года. То немцы наедут, то партизаны. В школу не ходили. Как окончил я до войны пять классов, так на том и остановился.

Летом 1944-го года началось отступление немцев. Они отходили от Горок по старой почтовой дороге Варшава – Москва, которая проходит через Копысь. Шли шляхом примерно в километре от нашей деревни день и ночь сплошной колонной. Так продолжалось суток трое. К нам они заскакивали только затем, чтобы набрать воды. И уже не грабили, времени, наверное, не оставалось, потому (как мы знаем теперь) кольцо окружения в операции «Багратион» неумолимо сжималось. Но на стратегически важных военных объектах оставляли после себя пустое место. На аэродроме Кожирино, например, глубокими двухотвальными плугами перепахали взлетно-посадочную полосу. Плуги цепляли за танки. На поле остались большие рытвины. Оно стало непригодным для приема самолетов.

Тем же шляхом двигались вслед за немцами и наши – запыленные, измученные, но бодрые. Совсем не такие, как в сорок первом! Везли с собою раненых на телегах.

Наши войска сразу же приступили к восстановлению взлетно-посадочной полосы, привлекая в помощь и местное население. И поскольку деревенских парней успели забрать в армию, на засыпке ям трудились 15–16-летние девчонки. Работа над полосой еще шла, когда ее стали использовать. Это привело к трагедии. Один из самолетов не вписался в отведенное расстояние и при посадке врезался в группу девчонок. Задел их крылом. Четырех уложило насмерть и около десятка покалечило. Погибли мои одноклассницы – Рыжикова Надя и Новикова Маша. Фамилии двух других из соседней деревни за давностью лет уже не помню.

После освобождения в 1944-м году открылась в наших краях семилетка. Война еще где-то шла, уже за пределами Белоруссии, и все с нетерпением ждали победы. Но кто мог об этом сообщить? Только почтальон. И все-таки кто-то прослышал об этом важном для всех событии раньше. В школе сразу стало празднично, все вышли на улицу. Видим – бегом бежит девчонка-почтальон. Белый платок развернула перед собой, подбежала и упала в изнеможении. Только успела прошептать одно слово: «Победа!» Так хотелось поделиться долгожданной радостью.

Начался митинг. Директор стал выступать и тоже упал. Переволновался, бедняга.

Ну а после войны как? Ни хлеба, ни зерна, ничего! Выбрали женщин покрепче и отправили пешком в Шклов. За семенным зерном. Несли они его на своих плечах. Принесли, а есть-то все равно нечего. Спасало то, что была весна. Прямо в поле собирали перезимовавший картофель. С одного боку клубень беленький, а с другого – зеленый. Собирал его и я. Полведра наберешь за полдня и несешь домой. Мать вырежет ненужное, а из крахмала испечет плюшки. Это сейчас есть не хотят, а тогда – только давай. Все годилось, на что теперь и смотреть бы не стали.

Седьмой класс окончил в 1946 году и подался было в Могилевский медицинский техникум. Но не успел, прием закончился. Но тут такой же техникум открылся в Гродно. Из четырех наших только я туда и поступил. Учился вот так: днем – в аудитории, а к вечеру, отсидевшись в соседнем скверике, снова стараешься в нее проникнуть через оставленное неприкрытым окно. Чтобы в ней же и переночевать. Больше было негде. Так продолжалось недели две. Кончились сухари, и пришлось поехать домой. Ехал, естественно, без билета. На крыше поезда. И кто-то выпустил в это время очередь из пулемета по паровозу. Нас ссадили с крыши – и в НКВД. После допроса, правда, отпустили. Мать дома заявила: «Никуда больше не поедешь! Иди в школу!»