Под прицелом войны - Леонид Емельянов

Постоянная угроза быть убитым, очевидно, притупляет чувство сохранения жизни. Как иначе объяснить различные «эксперименты» с патронами, снарядами и бомбами, приводившими к потере пальцев, глаз, контузиям и другим увечьям, вплоть до смерти. Причем не только в первые годы после войны, но и спустя десятилетия.

Ну а такое просто невозможно забыть. Утром солнечного дня прибежала с работы возбужденная мама. Двор огласился ее радостным криком: «Победа! Война закончилась!»

О невзгодах первых послевоенных лет можно говорить много и далеко не радостного. Год победы был и годом похорон. Умирали не только вернувшиеся с фронта и покалеченные телесно или психологически солдаты. Но и дети, и уцелевшие их родители. Это были годы полуголодного существования. Основной пищей были «гарбузы» (тыква), сваренные на воде и размятые толкачиком до жидкой кашицы, и сваренная или испеченная картошка. Не отказывались, как и в годы войны, от «тошнотиков». Скудный домашний рацион дополняли дикорастущие ягоды и грибы.

В открывшемся магазине продажа товаров строго регулировалась. Хлеб в нем был не всегда. Печенье и конфеты – только поштучно. Имелись спички, соль и сахар (отпускали по полкилограмма). На скудную зарплату много не купишь. Тетради для меня и других учеников покупали на рынке в Смоленске по 12 рублей (мамина месячная зарплата) за штуку.

Величайшей несправедливостью, если ее не воскресить, было бы мое незабытое за все прожитые годы, но умалчиваемое знание того, что не все возвратившиеся с войны односельчане смогли отмечать следующие дни Победы. Я вспоминаю пришедшего с войны своего далекого (по отцовской линии) родственника. С капитанскими погонами на кителе, увешанном орденами и медалями, среди которых была и медаль «За отвагу». Видел я его только несколько дней. Поинтересовался у мамы: «Почему я его больше не встречаю?» Скрывать правду она не стала: «Его ночью забрали!» И перечислила еще несколько имен тех, кого тоже «забрали». Кто их «забирал», не пояснила, а только горько вздохнула. Празднуя победу, об этом не принято было вспоминать.

Как я сейчас понимаю, их суждения о войне и о том, что ей предшествовало и последовало потом, не были полностью политкорректны. А боевые награды не защищали от уже забытой в наши дни действительности. В общей послевоенной суматохе их исчезновение оказывалось мало замечаемым, тем более что не у всех их оставались в живых родные и близкие. Горько, но не могу об этом не сказать, ведь и у меня «забрали» отца за два месяца до моего рождения.

Я храню документы о его трагической участи, напоминая о том, чтобы подобное не повторялось. Первый раз мой отец был осужден тройкой УГБ УНКВД Западной области 18.10.1937 года по статье 58 п. 10 УК РСФСР к десяти годам заключения за расхищение социалистической собственности, вредительство и контрреволюционную пропаганду. И повторно по этой же статье областным судом Еврейской автономной области 8–9 апреля 1941 года. По решению Смоленского областного суда от 29 мая 1958 года и по протесту прокурора РСФСР от 30 января 1957 года эти судимости были отменены за недоказанностью преступлений.

После отбытия срока наказания он был направлен в ссылку на поселение в Венгеровский район Новосибирской области. По решению прокуратуры, УМВД и УКГБ по Смоленской области от 6 июля 1954 года освобожден «в связи с неправильным применением к нему ссылки». И последняя строчка в документе: «Киселев Никифор Иосифович – реабилитирован». Хочется надеяться, что времена, когда судили неправедно и отправляли в ссылку, останутся только исторической реальностью.

В конце мая 1949 года мама, собрав нехитрые скудные пожитки и купив мне ботинки, которые я впервые надел, отправилась со мной к отцу по месту ссылки, потому что, как она выразилась, «вместе легче будет горе горевать». И там я впервые встретился с папой, не сломленным несправедливым судом, но искалеченным: с побитыми изувеченными ногами, гниющим левым плечом (туберкулез кости). По возвращению на Смоленщину ко всем его болезням добавился туберкулез и ишемическая болезнь сердца.

Как трудно ни жилось и трудно ни училось, Сибирь осталась в ностальгических воспоминаниях о ее просторах, природе и людях. Об этом может быть особый разговор. Замечу только, что война сопровождала нас и там. В деревню Морозово, где мы поселились, домой вернулся только один солдат. Поседевшая женщина, у которой я квартировал в последний год учебы в Шипицинской школе, в один день получила «похоронки» на мужа и шесть сыновей. Такой ценой вот добывалась победа!

Война, война…

Родился 1 ноября 1930 года в деревне Каменка Шкловского района Могилевской области. Исследователь в области экологии растений и лесоводства. Доктор биологических наук. Лауреат государственной премии в сфере науки.

Первым узнал о начале войны отец. Приходит домой, ходит взволнованно по комнате и повторяет: «Война, война… Уже Брест бомбят».

Ему шел пятидесятый год, и немцев он хорошо знал по своему горькому опыту, поскольку участвовал в Первой мировой войне и около восьми лет пробыл в плену в Германии. Помнил, как их гнали колонной по какому-то немецкому городу. Рядом бежали овчарки. Если кто-то отставал, его тут же пристреливали, чтобы не задерживал движение остальных. Навстречу двигалась старая немка, подошла вплотную и с возгласом «Рус!» плюнула прямо в лицо.

Отношение к пленным было ужасное. Держали за колючей проволокой, били, кормили чем попало, да и того не хватало. Жили впроголодь. Так длилось несколько лет. До тех пор, пока их не стали раздавать бауэрам, местным помещикам, в качестве рабочей силы. Как это происходило? «Нас выстраивали в ряд, – рассказывал отец, – мимо проходил местный наниматель, приказывал открыть рот и осматривал зубы, щупал бицепсы на руках и ногах. Если кто-то нравился, называл цену, расплачивался и уводил пленного с собой».

Как работалось на чужбине?

Моего отца с группой других военнопленных бауэр отвез на скотный двор. Он был огромным и обнесен колючей проволокой. По углам стояли вышки с охраной – никуда не уйдешь! Само помещение – добротное, в два этажа. На первом – стояли коровы, а на втором жили работники. Такое вот комбинированное общежитие. У пленных началась совершенно другая жизнь. Их не ограничивали в еде. Молока и хлеба – сколько хочешь, коров сами же и доили. Не было только одного – свободы.

Папа был хорошим работником, к тому же холостяк, и ему предлагали остаться в Германии в качестве ее жителя, но он ждал возвращения на родину. И когда в 1922 году начался обмен пленными, вернулся домой. Отец его (мой дед) в это время молотил в гумне и, когда увидел на пороге сына, упал в обморок. Он уже не верил в его возвращение.

– Для чего я эту прелюдию тебе рассказываю, поймешь вскоре сам из дальнейших событий сорок первого, которые развивались стремительно, – поспешил подчеркнуть Николай Федорович. – Это отнюдь не уклонение от темы, а скорее ввод в нее. Поэтому слушай дальше.

Когда фашисты стали бомбить Киев, их самолеты летали уже и над нами, и буквально через несколько дней в небе завязались воздушные бои. По соседству с нашей деревней располагался аэродром Кожирино, на котором базировались в основном «кукурузники» – легкие двукрылые машины с фанерным покрытием. Немецкие самолеты пикировали на них сверху и сжигали на месте, как свечки. Те, что успели подняться, тоже далеко не улетели. Один самолет упал на окраине села и пролежал там всю войну. Мы винтики от него откручивали. Другой врезался в землю возле леса, только хвост сверху торчал. Целые армады заполнили тогда наше небо. Попробуй спастись!

Отец до войны был колхозным пастухом. Поэтому, как только она началась, его обязали срочно гнать стадо на восток, чтобы оно не досталось врагу. Такие же стада потянулись и из других деревень. Это было впечатляющее зрелище. Все перемешалось. Недоенные коровы ревут, разбредаются по округе. А тут еще самолеты по ним строчат. Мертвые животные валяются по обочинам, и никто их не берет. В общем, отогнали кое-как рогатое поголовье километров на пятнадцать, и папа вернулся домой. Тут его уже ждала повестка в военкомат. Это была последняя перед приходом немцев мобилизация. Помню, маме он сказал перед уходом: «Гляди детей!» и вместе с младшим братом Петром пешком отправился в Шклов. Там их не успели даже переодеть в военную форму, и в таком виде они шли до Вязьмы. На одном из привалов в лесу налетели немецкие самолеты и сбросили бомбы. Петру осколком оторвало руку, а отцу выбило ложку из рук. Брат отца после этого вернулся домой, ну а папа двинулся вместе с войсками дальше.

Как рассказал потом Петр, по пути немцы забрасывали их листовками с призывом сдаваться и идти делить землю. Многие сдавались. Отец же не верил им, так как знал по опыту 1914-го года, что такое плен. Дешевая пропаганда на него не действовала. Погиб он в боях под Ржевом. В августе 1944-го мать получила «похоронку» с этим сообщением и с указанием о том, что могила его неизвестна.