Под прицелом войны - Леонид Емельянов

Как-то под вечер пришли на усадьбу то ли колхоза, то ли совхоза. Совсем недавно здесь похозяйничал фашистский самолет. В сумерках в траве белели раненые и мертвые гуси. Было жалко смотреть на бедную птицу.

Не доходя до Ремонтного, остановились табором. Старший по обозу Кузнецов К. поехал в город за указаниями. Все ожидали, что дальнейший путь будет лежать на город Элисту, но выяснилось, что и Элиста может быть вскоре занята немцами. В результате нам дали направление на северо-восток, в сторону Волги. Через Калмыцкие степи.

Это был самый трудный переход. Чахлая сухая трава на корм и безводье ослабляли скот. Колодцы и водопои, которые рыли шедшие впереди саперы, осушались животными и людьми очень быстро. Под копытами массы скота вода в мелких источниках быстро превращалась в грязь. Участился падеж овец, коров. Даже мощные и грозные бугаи, быки-производители становились жалкими и худыми, готовыми пить воду даже из фляги.

На дорогах стояли брошенные трактора, комбайны, другая сельскохозяйственная техника. Бродил бесхозный скот. Тех животных, которые еще не слишком одичали, приобщали к общему стаду. Палящее солнце, пыльная дорога, монотонное движение быков – так выглядело наше обозное шествие. Мы с братом одни в «возилке». Он старший, ему уже семь лет, поэтому ему, как говорится, и вожжи в руки. «Цоб-цобе! Цобе-цоп!» – то и дело вскрикивает Алик, управляя упрямыми животными. Мать верхом на лошади где-то в степи гонит скот.

Однообразие езды надоедает. Временами я соскакиваю с повозки и с удовольствием шествую рядом. В степи много змей всех видов и размеров. Однако это никого не смущает, особенно когда надо собирать веточки, палочки и сухой помет для вечернего костра. Ночами вокруг отдыхающего стада бродили и тоскливо выли волки.

В начале сентября подошли к Волге. Уже задолго до ее берегов в степи начал чувствоваться тошнотворный запах. На пути все чаще стали встречаться вздутые туши коров, лошадей, овец. Эта дорога была общей для прогона эвакуируемого скота. Обозы, видимо, бомбили и обстреливали немецкие самолеты. Чем ближе к Волге, тем гуще был насыщен воздух запахами гниения. Им невозможно было дышать.

Переправа через великую русскую реку предполагалась у села Никольского. Пройдя от него справа, сосредоточились у берега в кустах. Село часто бомбили, поэтому жители покинули его и где-то попрятались. Дома открыты, в печах хлеб, покрывшийся плесенью. Из разбомбленной баржи вниз по течению плыла нефть и, разливаясь, горела прямо на воде.

Переправа задерживалась, и поэтому многие пошли в село посмотреть и добыть что-нибудь съестное. На рыбзаводе начерпали из чанов соленой сельди, на дороге подобрали головку целлулоидной куклы для малышей. В домах ничего не тронули. Все испытывали почти суеверный страх. Эти люди, не по своей воле покинувшие малую родину, хорошо понимали, что значит уйти из дома, оставив все на произвол судьбы.

Через пару дней для перевоза выделили три большие баржи. Началась погрузка. С лошадьми трудностей не возникало. Взял под уздцы – и веди себе спокойно. Овцы бодро пошли за своим вожаком бараном, которого вели на веревке. Он же выводил их обратно из баржи на берег. Коровы боялись шатких мостков и близкой воды. Останавливались и норовили повернуть обратно. Загнать их внутрь стоило больших усилий.

Боясь налетов, переправлялись только в темное время суток. На все ушло две ночи. На другом берегу, отойдя от Волги, отдыхали несколько дней в ивовых зарослях. Пасли и поили вволю скот, ловили рыбу, приводили в порядок обозную амуницию. Сюда впервые привезли нам два воза печеного хлеба. Это был настоящий праздник. Не считая первых дней, когда еще имелись домашние запасы, нашей пищей в пути служила вареная пшеница, мясо приставших, готовившихся на тот свет животных и, конечно, молоко. Все это вроде и ничего, но без печеного хлеба люди страдали желудочными расстройствами. Эта болезнь бывала повальной, и только благодаря каким-то отварам из трав удавалось ее несколько сдерживать.

Теперь мы вступили в относительно спокойную от войны зону. За соль, которой запаслись в озере Баскунчак, выменивали у казаков сыр, просяные лепешки. В многочисленных озерах можно было ловить рыбу. Но появилась новая трудность. Стремясь к воде, коровы и быки часто застревали в илистых берегах озер и болот. Приходилось тащить их оттуда с помощью веревок, теряя при этом собственную обувь. Все ведь были обуты в «поступы» – куски яловой кожи, собранной по краям ремешком. В грязи ее оставить проще простого.

Ночевали в степи, замотавшись в овечьи шкуры. Как первобытные люди. Одежда мамы и наша к этому времени оказалась изношена вконец, поэтому общее собрание постановило выделить ей три овцы для решения проблемы. В одном из поселков, где уже были эвакуированные семьи, маме удалось выменять пару хромовых офицерских сапог, военные брюки галифе и мужской пиджак. Детского, к сожалению, ничего не нашлось. В этом наряде да еще верхом на лошади мать вызывала неизменный восторг и шутки у встречных военных.

В начале ноября обоз все еще двигался по земле Казахстана. Где-то на границе между Уральском и Чкаловской (ныне Оренбургской) областью остановились на ночлег в большом селе. Сгуртовали на площади овец, за селом расположили коров и лошадей. Впервые за три с половиной месяца эвакуации люди ночевали в теплых домах, ели нормально сваренную пищу. Мать, которая должна была дежурить у стада, тоже была отпущена на первую ночевку в доме.

А утром трудно было поверить в произошедшее ночью: все вокруг покрылось метровым слоем снега. Ни овец, ни коров на горизонте. По отдушинам в снегу поняли, что овцы находятся под белым покрывалом. Их всех откопали. Коров же нашли только на следующий день. Гонимые бураном, они ушли далеко в степь. Некоторые срывались в овраги и калечились, но общие потери были небольшими.

Дежурных отыскали тоже только на второй день в скирде сена. Не было лишь знаменитого барана, овечьего вожака, который так хорошо исполнял свою роль при переправе через Волгу. Но нашелся, в конце концов, и он. Причем весьма неожиданно. Во время пурги в степи заблудилась автомашина с зерном. Водители покинули ее и пошли за помощью. А вот жители села, обнаружив машину, решили попользоваться оставленной пшеницей. Вернувшись, рассказали, что в кабине ее сидит какой-то черт с бараньей головой и кричит: «Бе-е-е! Бе-е-е!» Наши переселенцы тут же ринулись туда и узнали в черте овечьего поводыря. Как он забрался в кабину, одному богу известно. Овцы снова обрели надежного руководителя.

Долгое наше путешествие по степям закончилось за Уралом.

После окончания войны удалось отыскать и последние военные следы отца. Он погиб 16 мая 1942 года под Керчью у деревни Жуковка от прямого попадания снаряда в окоп. Скорее всего, мгновенно. Вместе с помкомвзвода Парамоновым. Сведения сообщил товарищ отца Иван Селезнев из станицы Богоявленской, который служил вместе с ним. Прижатые к берегу и вооруженные только винтовками, они не могли долго противостоять немецким танкам и артиллерии. Раненых переправили катером на Таманский берег. Живым оставлять позиции приказа не было. Они и бились до конца. Часть погибла, часть попала в плен. Пленные сошлись в лагере в Феодосии и там смогли узнать друг у друга о судьбе своих товарищей. Отцу было в то время 33 года.

На израненной земле

Родился 1 января 1938 года в селе Добромино Смоленской области. Исследователь в области географии и экологии растений. Доктор географических наук, профессор кафедры физической географии Белгоспедуниверситета. Лауреат университетской премии имени А. И. Севченко.

Село расположено между Смоленском и Ельней. Уже само название этих двух городов говорит о том, в каких условиях войны проходило мое детство. У меня сейчас растет внук, возраст которого равен моему в ее начале, и внучка моих лет при ее окончании. Это была бойня с массовым уничтожением незащищенного населения – детей, женщин (наших матерей) и беспомощных стариков. Я видел ее следы, горы трупов, не осознавая трагизм бессмысленно растерзанных взрывами множества людей. События на Украине с невероятной жестокостью убийства тех, для которых мирная жизнь должна быть единственным их уделом, с тревогой возродили, казалось бы, забытое бытие моего военного лихолетья. А тревога – за будущее своих внуков: родились они для любви и созидательного труда в своей жизни или для убийства? Тревога порождает бессонницу, и видения собственного детства становятся все острее. То, что я помню, – это мое восприятие не таких уж и далеких лет, ставших достоянием истории.

Теплый солнечный день. Моя мама и ее родная сестра Нина вывели на прогулку босоногих ребят: меня и двоюродного брата Анатолия. Мы беззаботно бегали по нагретой солнцем песчаной тропинке. С одной стороны ее – склон холма с невысокими соснами, с другой – поле ржи. Рожь цвела, из чешуй ее колосков свисали маленькие цветки. Если колос сорвать и положить за ухо и цветков станет больше – это к счастью, если меньше – к несчастью. Так погадать посоветовали наши мамы. Для большего счастья мы за ухо клали по несколько колосков, и все они его нам посулили. Но вечером в доме мамы плакали, говорили шепотом, лампы не зажигали. Прозвучало слово «война». Мы не знали, что это такое, но ожидание чего-то страшного охватило и нас.