Биографический метод в социологии - Елена Рождественская

Прошедшее становится историей, которая, в свою очередь, мотивирует нас в какой-либо форме. Поэтому к содержательным характеристикам рассказа (временнóе изменение, плот, персонажи и сеттинг) прибавляются риторические – «как» рассказывается исходя из определенной перспективы прошедшего, в которой манифестируется отношение рассказчика к прошедшему – перспектива Я-рассказчика. Двойная перспектива рассказанного и рассказывающего, по мнению М. Энгельгарта [Engelhardt, 1990], означает, что рассказывающее Я в актуальной ситуации рассказа представляет его прошедшее, т. е. рассказанное Я как вспомненного актора. Первое из них передает тогдашнее прошедшее как последовательность из перспективы пережитого, но которое сегодня далеко от тогдашнего положения и знает, чем все закончилось. Исходя из этой двойной временнóй перспективы у рассказчика в распоряжении идеально типически два модуса изображения: перспектива рассказанного времени (время, в течение которого разыгрывается история) с ее тогдашним центром ориентации и перспектива времени рассказа («здесь и теперь» рассказа) как актуального центра ориентации.

Возникает вопрос: насколько реализуема попытка рассказчика погрузиться и воспроизвести себя, свои действия и мотивы, соответствующие рассказанному прошлому времени без искажения? В относительно недавних экспериментальных исследованиях памяти [Э. Тульвинг, Х.Й. Маркович, Д. Гриффит и др.], описанных в главе 1, показано, что человеческая способность вспоминать составлена из семантической памяти и эпизодической памяти [Markowitsch, 2000]. Если эпизодическая память всегда основывается на активном вспоминании себя и, собственно, является индивидуально автобиографической, то память знания соотносится с «чистым» знанием об информации. Поэтому отношение обоих видов памяти между собой – это встраивание эпизодического (вспоминания) на уровень знания, а не наоборот. Другая особенность автобиографической памяти, по Э. Тульвингу, заключается в том, что информация должна пройти сначала семантическую память, прежде чем она сможет достичь эпизодической. Если вызывать воспоминание, стимулируя в ситуации интервью рассказ о прошлом, насыщенный конкретными эпизодами, т. е. апеллировать к эпизодической памяти, то не удастся миновать семантики, заложенных значений, поскольку именно через семантическую память информация закладывается на хранение. Это означает принципиальную невозможность «очистить» автобиографическую память от субъективности.

В рассказе о прошлом рассказчик занимает определенную дистанцию к первоначально пережитым событиям. Первичные пласты пережитого опыта закрываются фильтром новой перспективы меняющегося рассказчика, «затираются» неоднократным рассказыванием, спровоцированным различными контекстуальными задачами. Вследствие этого они не отражают «тогдашний» мир – это модели или миметические отображения нашего понимания мира на основе наших ожиданий, опытов, потребностей. Тому много оснований: двойная перспектива времени рассказывания, конструктивизм воспоминаний, влияние ситуации рассказывания и интерактивность процесса рассказывания.

Конструктивизм (или усилия рассказчика) воспоминания возникает при различении произошедших событий, как мы их тогда пережили, от того, как мы сегодня о том нашем пережитом Я вспоминаем и как об этом рассказываем. В зависимости от контекста («здесь и теперь» рассказа) возникает форма рассказа, продиктованная:

институциональными характеристиками ситуации рассказа, которые задают определенные роли и функции рассказчика;

коммуникативными целями как рассказчика, желающего вызвать определенные последствия своим рассказом, так и слушателя, своими ожиданиями соучаствующего в рассказывании;

ситуативными и прочими конвенциями рассказа, которые своими рамками вызывают типические рассказы, их нарративный репертуар.

Рассказывание, как только оно вырывается за пределы внутреннего монолога, становится коммуникацией, интеракцией со слушателем. Тем самым наш рассказанный опыт больше не наша частная конструкция. В этом смысле даже обращение к себе в дневнике содержит компоненты Me в смысле концепции Дж. Мида. Слушатель репрезентирует для нас, как для рассказчиков, социальный горизонт нашей истории, выполняя важные функции социального признания. Уже в процессе рассказа автор ориентируется на понимание, развивая соответствующие стратегии. Ф. Шютце [Schuetze, 1984] назвал их когнитивными фигурами спонтанного рассказа, выделяя содержательно следующие:

представление рассказчика как носителя биографии и других персонажей истории;

информацию о месте, времени и ситуативных обстоятельствах, необходимых для понимания происходящего и его значения;

передачу цепочки событий и опытов, в которой автор тематизирует внешние и внутренние аспекты пережитого:

биографические схемы действий;

институциональные образцы жизненных путей;

кривые жизненных путей;

процессы перемен;

погружение происходящего и персонажей в мир с определенными свойствами и правилами;

передачу автобиографического гештальт-опыта, который проявляется в пересекающихся взаимосвязях рассказа и оценках.

Наряду с когнитивными фигурами рассказчик следует поддержанию динамического принципа упорядочения повествования – цугцвангам (принуждающим рассказчика шагам) конденсирования/уплотнения, детализации и создания гештальта, целостного образа. Итогом этой титанической, но малозаметной работы становится постулированная Ф. Шютце гомология пережитого рассказанному [Schuetze, 1983] как максимальное приближение к структурам проживаемого опыта, «выращивание» нарративности в отличие от описательности, уводящей от событий, их переживаний и соответственно значений.

Рассказывание – не только когнитивная конструкция и коммуникативная стратегия, оно также провоцирует эмоции, презентирует их как акт замещения в прошлом. Разумеется, здесь необходимо развести описания эмоций или их тематизации и собственно выражение эмоций. Под последним, в отличие от фактически пережитого, подразумевается реинсценирование аффектов в контролируемой форме. Репрезентация действительности рассказчиком через действия инсценирования носит характер перформанса [Austin, 1986; Bamberg, 1999]: влияние, убеждение, кокетство и прочее как род отношений, которые рассказчик строит между собой и слушателем в процессе коммуникации.

§ 3. Нарративная идентичность

Развернутый ответ на вопрос как вы стали таким/ой, какой/ая вы есть? неизбежно приводит к сюжету идентификации. В этой связи под нарративной идентичностью принято понимать такие аспекты идентичности, которые отражаются и производятся в модусе автобиографической наррации [Keupp, Ahbe, Gmuer, Hoefer, 1999; Ricoeur, 1990; Widdershoven, 1993]. Классический вопрос кто я? возможен благодаря специфической способности человека к саморефлексии, разделению себя одновременно на субъекта и объекта и занятию позиции, отношения к самому себе [Keupp, Ahbe, Gmuer, Hoefer, 1999, S. 8]. Поэтому развитие этой темы видится как минимум в двух направлениях:

как вопрос о качественной идентичности – о приписываниях и предикатах, с которыми индивид себя определяет, о его характеристиках, диспозициях, групповых принадлежностях, ролях и оценках;

в отношении структурных аспектов вопрос об идентичности – это вопрос о единстве личности в смысле непрерывности и когеренции/связности (внутренней согласованности). В этом смысле нам близка трактовка идентичности Ю. Хабермасом, который выделяет личностную и социальную идентичности, между ними, как между двумя измерениями, – балансирующая Я-идентичность. Если личностная идентичность как вертикальное измерение обеспечивает связность истории жизни человека, то социальная идентичность по горизонтали интегрирует различные требования ролевых систем, к которым принадлежит человек. «Установление и поддержание этого баланса происходит с помощью техник взаимодействия, среди которых исключительное значение отводится языку. Во взаимодействии человек проясняет свою идентичность, стремясь соответствовать нормативным ожиданиям партнера. В то же время человек стремится к выражению своей неповторимости» [Антонова, 1996, с. 138].

(Авто)биография, зафиксированная на перекрестке таких структурных и качественных характеристик, представляет собой как преемственные, так и оборванные идентификационные проекты, стартующие, но и завершенные социальные опыты. Теоретическое обоснование этого положения содержится в современных европейских теориях идентичности Х. Койпа, Й. Штрауба [Keupp, Ahbe, Gmuer, Hoefer, 1999, S. 21; Straub, 2000] социально-конструктивистской и интеракционистской направленности. В них идентичность понимается не в форме стабильного и описываемого продукта, результата развития, завершаемого со вхождением во взрослое состояние, не как монолитный и онтологизируемый блок, а как открытый процесс длиной в жизнь, полицентричный и фрактальный, как patchwork.