О положении вещей. Малая философия дизайна - Вилем Флюссер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В данном случае необходимо отдать приоритет честности перед чувством общей справедливости. Существуют только две высокоразвитые цивилизации: дальневосточная и наша. Остальные же являют собой либо результат наслоения одной культуры на другую (к примеру, Индия), либо представляют собой зачатки чего-то еще окончательно не сформировавшегося. Если, как может показаться, перенос западной науки и техники на Дальний Восток приводит к размытию обеих культур, то тогда в действительности речь идет о так называемой массовой культуре, культуре, находящей свое эстетическое выражение в китчевом дизайне. Но можно попытаться понять зарождающийся процесс сближения Запада и Востока и по-другому. Что, если в дизайне постиндустриальных продуктов воплотится новое восприятие бытия?
В начале мы говорили, что основополагающим различием между Западом и Востоком является отношение к жизни и смерти. Благодаря западной концепции появились греческие философы, иудейские пророки и как следствие тому – христианство, наука и техника. Восток же дал нам жизненную стратегию, находящуюся на стыке эстетики и прагматики, так до конца и не постижимую для нас, жителей Запада. Теперь же две этих несочетаемых установки могут – или должны – раствориться друг в друге. Им уже удалось породить различные новые кодовые системы (компьютерные коды), позволяющие соорудить мост над разделяющей их бездной. И их слияние порождает науку и технику, не похожие ни на какие другие, а дизайн создаваемых ими продуктов исполнен в таком духе, что не вписывается в прежние категории. Не стоит ли подвергнуть именно этот дизайн своего рода богословскому анализу, чтобы выяснить, не выходит ли в нем отношение к жизни и смерти на новый уровень? Не находит ли в нем выражение некая «более высокая» ступень иудаистско-христианской или же «более высокая» ступень буддистской религии, описать которые мы пока не в состоянии? Это рискованная, смелая гипотеза. Но если взять в руку японское портативное радио и погрузиться в его дизайн, то эта мысль уже не покажется рискованной, но будет казаться почти что необходимой. Выразить это и было целью настоящего сочинения. При этом стоит отметить, что мы рассматриваем то, что здесь излагается, только как предварительный набросок. Наш текст мыслится как эссе, как опыт о гипотезе.
Архитектура Витгенштейна
1993
Космос текста можно рассматривать как пейзаж. В нем мы сумеем распознать очертания гор и долин, рек и озер, замков, крестьянских дворов и городских трущоб. На горизонте представляющейся нам местности возвышаются седые горы – такие титанические труды, как Библия или поэмы Гомера. Часть долины занимает огромное, спокойное озеро Аристотелевых текстов, в которое не торопясь забрасывают сети рыбаки, а по водной глади гребут веслами филологи. Стремительный водопад Ницше вливается в широкое русло современного прагматизма. На кафедральной площади города – скопления крыш и фронтонов умозрительных рассуждений эпохи барокко – возвышается готический собор сумм святого Фомы Аквинского, размерами своими превосходящий всё вокруг. На окраинах мы увидим романтические, реалистические, модернистские жилые дома и фабрики новейшей литературы, а чуть поодаль сможем обнаружить крошечный, по всей видимости, незначимый, больше похожий на каркас, нежели на завершенное строение домик Витгенштейна.
Домик этот носит название «Трактат» (от лат. «tractatus» – рассмотрение) – и оно приглашает нас присмотреться повнимательнее. Переступив порог этого здания, мы сразу понимаем, что здесь не место безоглядному веселью, вовсе нет; мы должны будем вглядеться в предъявляемые нам отражения, то есть рефлексии. Дом построен на шести опорных столбах, подпирающих друг друга благодаря иерархически упорядоченным поперечным балкам. В центре, однако, возвышается седьмой столб, задача которого – проломить здание и лишить его основания. И вот оно стоит, будучи защищенным по всем углам, законопаченным по всем щелям, неприступным – и, несмотря на это (или даже именно поэтому), подверженным распаду и обреченным на бесследное исчезновение, изначально и на выходе.
Это жилище сложено: оно состоит из предложений. Каждое предложение предполагает всё предшествующие ему и само является предпосылкой всех последующих. Входящий пролагает себе путь в комнаты, опорой ему служит согласованность – и вдруг, на каком-то одном предложении, всё разлаживается, и он теряет почву под ногами, падая в бездну.
Дом Витгенштейна находится на окраине того самого города, на соборной площади которого возвышается храм святого Фомы. Его скромные, небольшие опоры подпирают друг друга по тому же логико-философскому принципу, согласно которому служат друг другу опорой столпы величественной церкви. Кажется, будто между домиком и собором зияет огромная пропасть: храм есть корабль, на котором мы возносимся к небесам, а домик – это ловушка, низвергающая нас в бездонную глубь. Но осторожно! Не Фома ли был тем самым Сицилийским Быком, молотящим солому писаний? Не являются ли небеса над храмом такой же черной дырой, что и распростертая под домиком бездна? Может быть, домик Витгенштейна – это современный собор, а те зеркала, что одновременно отражают сами себя, есть окна нашего собора?
Описанный здесь пейзаж, само собой разумеется, метафоричен. Можно ли перенести эту метафору на Вену? Сможет ли тот, кто переступит порог неприглядного венского домика Витгенштейна, ощутить нечто не поддающееся описанию? О чем невозможно говорить, о том следует молчать.
Голые стены
1974
Мы говорим о голых стенах как о голом теле – словно о чем-то, что должно быть прикрыто. Необходима смелость показать нечто таким, каково оно есть – голым. Мы неизменно оказываемся в русле христианской традиции, в которой нагота тождественна природе. Природа же создана для того, чтобы быть измененной человеком – «богоподобным духом». Природа – это данность, которая обязана быть преобразована в нечто рукотворное, то есть в культуру. Иными словами, нагота энтропийна и должна быть прикрыта негэнтропийной деятельностью человеческого духа. Голые стены существуют назло созидательным стремлениям человека. В сопоставлении с ними человек познает себя как существо, противостоящее бесформенной бессмыслице, которую представляет собой мир.
Да, но являются ли стены тоже данностью? Разумеется, нет. Их строят люди, и мы знаем это не только «исторически» (мы знаем, кто их возводил, как и для чего), но и «структурно» (нам известно, что они имеют «не-естественную» структуру).
В связи с этим, однако, возникает историческая и в то же время экзистенциальная проблема. Историческая проблема заключается в следующем: для пещерного человека
