Неизвестный Леонардо - Джан Вико Мельци д'Эрил
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
5.2 Смерть и завещание Леонардо
«С пользой проведенный день сулит счастливый сон, а правильно прожитая жизнь обещает счастливую смерть»[105]. Леонардо написал эти слова примерно за тридцать лет до смерти, когда идея о возможном конце еще не затрагивала его мыслей, а сама смерть могла казаться тихим, естественным, исходом жизни. Мысли о завершении жизни не смущали Леонардо и в Клу, хотя силы уже изменяли уму и наступление смерти больше не казалось событием отдаленного будущего. Ему, конечно, был известен силлогизм: «Кай – человек, все люди смертны, значит, Кай смертен», – но, кто знает, может быть ему, как и Ивану Ильичу, казалось, что это правило верно только по отношению к Каю![106]
Запись, оставленная маэстро в Кодексе Тривульцио, как бы перекликается со словами из Пира Данте: «Как хороший моряк, который, приплывая в гавань, сворачивает свои паруса и тихо, осторожно входит в порт, так и мы должны свернуть паруса наших мирских деяний и всем сердцем обратиться к Богу со всеми нашими помыслами…». Вместе с Данте, которого, несомненно, читал Леонардо, он приходит к заключению, что душа со смертью «возвращается к Богу, приплывает в тот порт, из которого она вышла, когда пустилась в плавание по житейскому морю»[107]. Мне радостно думать, что мысль Леонардо шла по тому же пути, гармонично сливаясь с размышлениями великого поэта. «Кто любви в наследье не оставил, тот не ведает отрады под плитой»[108]: эти строки никак не могли звучать в душе Леонардо, но они могли быть созвучны его мировосприятию.
«Понимая неотвратимость смерти, но неуверенный в часе оной», – как писал Вазари, приводя строки из завещания маэстро, Леонардо вызвал королевского нотариуса Гийома Боро из замка Амбуаз, и 23 апреля 1519 года продиктовал свою волю в присутствии Франческо Мельци, «согласного оплатить запись», и свидетелей: Спирито Флери, викария церкви Сен-Дени, священников Гийома Круасана, Киприана Фульке, фра Франческо да Картона и фра Франческо да Милано из францисканского монастыря в Амбуазе. В завещании указана дата: «XXIII апреля MDXVIII прежде Пасхи», то есть за год до смерти маэстро. Но во Франции начало года отсчитывалось именно со дня Пасхи, который в 1518 году падал на 4 апреля, тогда как в 1519 году на 24 апреля. Следовательно, исходя из расчетов того времени, это был еще 1518 год, а по современному летоисчислению 1519 год.
Поскольку Леонардо считался итальянцем, французское государство могло провести отчуждение всего имущества маэстро или присудить его законным наследникам – его родственникам, с которыми он находился в натянутых отношениях. Поэтому в письме сводным братьям от 1 июня Мельци уточнил суть дела:
И поэтому он получил письмо от Христианнейшего короля с разрешением завещать или оставить свое имущество, кому он рассудит, так как наследники должны быть подданными, и без этого письма он не мог завещать то, что имел, иначе все было бы потеряно, таковы здесь правила…
У нас нет оригинала завещания, которое Мельци своевременно отправил сводным братьям. Карло Вечче установил, что текст, который мы привели, был опубликован Аморетти в предисловии к Трактату о живописи, который в свою очередь был взят из копии, выполненной Венанцио де Пагаве (1721–1803), советника австрийского правительства в Ломбардии и страстного коллекционера произведений искусства.
Подлинник завещания Леонардо был составлен на французском языке, о чем говорят отдельные галлицизмы, встречающиеся в итальянской, вероятно, утерянной копии, отправленной Мельци (например, числительное семьдесят, написано во французской транскрипции «de soysante dece soldi» вместо «settanta soldi»).
В самом начале завещания Леонардо да Винчи вручает свою душу Господу Богу нашему, преславной Деве Марии, святому Михаилу и всем блаженным ангелам и всем святым мужам и женам рая. Этот зачин усердного христианина кажется чуждым свободолюбивому духу Леонардо, часто пренебрегавшего правилами ортодоксального поведения, и выглядит простой формальностью. Его ученые занятия и размышления нередко приводили его к выводам, считавшимся в то время еретическими, как, к примеру, суждение о том, что плод в материнской утробе не имеет собственной души. Сегодня это предположение стало предметом для дискуссий, но тогда даже за меньшее кощунство могла грозить смерть на костре. Леонардо, безусловно, не отвергал церковные доктрины, но особо не задумывался над ними и даже подшучивал над обмирщением священников, которые часто не верили в свои проповеди. Он с неприязнью относился к суеверию и моральному разложению отцов церкви, но никак не к христианской религии.
Среди его бесчисленных записей не найдется ни одной, где говорилось бы о спасении души, Страшном суде или грядущем царствии Божьем. Его не занимали догматы о воскрешении из мертвых или вечной жизни на Небесах. Леонардо одним из первых стал рассматривать жизнь со светской точки зрения. Стремление к расширению знаний, казалось ему более свойственным природе человека, свобода более желанной, чем угодливая покорность, а ответственность за свои поступки стоила гораздо дороже слепого подчинения. Однако в молодости он написал: «Я повинуюсь тебе, Господи, прежде всего из любви, которую, по разумению, должен питать к тебе, а, во-вторых, потому как ты в силах укоротить или продлить жизнь человека»[109].
Много лет спустя на анатомическом листе в Виндзорском кодексе Леонардо оставил в 1510 году суровое предупреждение:
И если ты, человек, созерцающий в моей работе дивные творения природы, сочтешь мерзким желание уничтожить мой труд, то подумай, насколько омерзительнее отнять жизнь у человека, если его телесное строение, как ты считаешь, сделано с поразительным мастерством, то, подумай, что оно превращается в ничто, в сравнении с душой, обитающей в этом здании, и, поистине, чем бы эта душа ни была, она божественна, так оставь ее обитать в своем создании по ее усмотрению и не желай, чтобы твой гнев или злоба разрушили такую жизнь.
За словами Леонардо о
