И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Омару стало немного не по себе от потока философской мысли, излитого комиссаром полиции.
– Если бы я не знал вас, комиссар, – попытавшись сделать несерьезный вид, саркастично сказал Омар, – то принял бы вас за писателя, либо за держателя небольшого философского клуба в Женеве.
– Почему именно в Женеве, сударь?
– Потому что в Женеве законны все ереси, месье.
– Весьма остроумно, – подметил Обье. – Однако обо мне вам ничего не ведомо, сударь.
– Вас очень активно изучает Катрин, – произнес Омар и указал на девушку, стоявшую позади Марин во втором полукольце. – Вы для нее словно олень для охотника. Загадочность ваша выводит ее из себя, ей кажется, что вы скрываете нечто очень серьезное и важное. Скажите, это так?
Обье едва слышно рассмеялся.
– Уж не подумали вы, что я скажу вам правду? – произнес он с глумливой улыбкой на лице.
– Нет, конечно, – ответил Омар. – Но излишняя одержимость Катрин вашей персоной настораживает.
– Быть может, я ей просто приглянулся, м?
– Не смешите меня, комиссар, вы старше ее вдвое!
– Я лишь предположил логическое оправдание той «одержимости», о которой вы только что упомянули.
– Думаю, нам пора завершать беседу, комиссар, – сказал Омар и посмотрел на то место, где последний раз видел Жака Турнье. К потрясению бен Али, Жака на том месте не оказалось. Посмотрев чуть вперед, он увидел, как Жак стоит непосредственно за старшим надзирателем Грилли, а левая рука его спрятана в кармане брюк.
– Как же грубы вы иногда бываете, сударь, – недовольно сказал Обье и посмотрел туда же, куда смотрел Омар. – Что, собственно, вы пытаетесь разглядеть среди этой громаднейшей толпы?
– Конкретного человека, – строго ответил бен Али. Обье пришлось отвязаться и замолчать.
Сеньер в этот момент довершал свою речь, которая далась ему с большим трудом. Голова готова была разорваться от нестерпимой боли, спровоцированной чрезмерным приемом лекарств, в частности – настойки от ревматизма, созданной доктором Скоттом. Доктор забыл упомянуть, а может и вовсе не знал, о мучительном побочном действии, непременно наступающим, если данную настойку хлебать безостановочно. Боль в ногах и руках ушла, однако в голове возникло несколько крупных очагов, страшно пульсировавших и давивших на глаза, заставляя щуриться от яркого света, а также отдававших в область челюсти. Язык будто отвердел и создавал ложное ощущение полного своего отсутствия во рту. Мысли перемешались, думать о чем-то стало почти невозможно из-за дикой пульсации в голове. С течением времени, пока Сеньер произносил слова, заранее написанные Ларошем, многочисленные болевые очаги слились в один, а мучения стали еще сильнее. В какой-то момент на несколько секунд Сеньер вообще забыл, как говорить – речь внезапно исчезла, а потом столь же внезапно возвратилась. Все эти симптомы нарастали постепенно, в течение нескольких дней, пока Хозяин потреблял настойку, чтобы в день прощания с Буайяром твердо стоять на ногах. Когда он дочитывал последние строки, боль стала до того мощной, что он невольно простонал, изумив всех, кому посчастливилось это услышать. Его даже посетила пугающая мысль об инсульте, что мог произойти. Дабы не допустить усиления этой мысли, единственной, нормально жившей в голове, превратившейся в проснувшийся вулкан, Хозяин с особым жаром дочитал самое последнее предложение своей речи:
– Так пусть же вечно не умирает наша всеобщая искренняя любовь к великому Мишелю Буайяру, нашему доброму другу и наставнику!
Под гул аплодисментов Сеньер стал спускаться к своему месту. В эту минуту Жак Турнье выхватил из кармана брюк нож, всадил его в ногу Грилли, тем самым отвлекши его от наблюдения за обстановкой, после чего резко достал из другого кармана точно такой же нож и выбежал вперед, растолкав стоявших перед собой людей. В глазах Сеньера в данный момент читался один только ужас, но не тот ужас, которого до смерти боялись все, кто посмотрит в эти глаза, а ужас его самого. Страх смерти оказался у Сеньера до того силен, что на несколько секунд сделал его самым жалким и беспомощным человеком во всем цирке. Казалось, никому не хватило бы времени остановить Турнье, который с яростным криком: «Только ты повинен во всех смертях в цирке!» стремительно приближался к, вроде бы, всесильному Хозяину. Однако, к большому удивлению каждого человека, и без того ошарашенного, остановить местное «цареубийство» удалось Марин. Она, находясь в непосредственной близости от Турнье, не потеряла самообладание и бросилась за Жаком, успев схватить его за ноги, заставив его упасть прямо на постамент и удариться об него лицом. А пока Жак приходил в себя, его успел схватить Грилли, спустя секунду рядом оказались еще пятеро надзирателей. Они утащили Жака за кулисы.
От произошедшего у Сеньера могло бы прибавиться еще несколько седых волос, если бы не из без того полностью белые его волосы, как на голове, так и в бороде с усами. Марин, тоже упавшая на пол, быстро поднялась, отказавшись от предложенной Ларошем помощи. Сеньеру поскорее помогли покинуть Большое шапито. За ним устремились Марин и Ирэн, а также Фельон и Луа, пребывавшие в состоянии, похожем на панику. Это было вполне понятно – они отвечали за соблюдение безопасности во время прощания и заупокойной мессы. Саму мессу решено было не прерывать, потому что до ее завершения и без того оставалось мало времени.
– Самая глупая и жалкая попытка убийства из всех, что мне довелось видеть, – сетовал Обье, провожая взглядом надзирателей.
Омар не стал слушать его и поспешил за Марин, чтобы разузнать подробности произошедшего. Увидев, как надзиратели перегородили выход из Большого шапито, он возвратился обратно. Пришлось ждать окончания мессы. После произошедшего лица людей не выражали ничего, кроме безутешной тоски, ведь некоторые и вправду надеялись, что со смертью Хозяина беды цирка прекратятся. Жак Турнье стал выражением мнения достаточного количества циркачей, но оказался слишком самоуверен. И теперь все понимали, что Хозяин вероятно вообще больше из своего шатра выходить не будет, а станет затворником, и разум его будет точиться постоянными страхами
