И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов

«Парадиз». Большей ценностью обладал в иерархии не пост шпрехшталмейстера, потому как весьма обширный круг его полномочий не выходил за пределы Большого шапито, в котором он был абсолютным властителем. За пост управляющего делами все бороться собрались. Анри Фельон, временно занимающий его уже больше недели, не делал ровным счетом ничего для того, чтобы доказать Хозяину, что только он достоин этой должности. Вместо этого Фельон за неделю попал под власть тех грехов, в которых сам в свое время обвинял Буайяра. Как подметил Жорж Франк в беседе, произошедшей во время прощания: «Этот бородатый осел потонул в трясине спеси и до того погряз в хищениях из казны, что отправил в Лион письмо лучшему портному на юге с просьбой сшить костюм с золотыми пуговицами и вставленными в них сапфирами!» На самом деле Жорж Франк сам не был безгрешен: подворовывая из кассы, он сумел насобирать денег на бриллиантовые запонки и костюм у того же лионского портного (пусть и без золотых пуговиц). То же самое относилось и ко всем высшим иерархам цирка. Обычное лицемерие, чтобы добиться дискредитации самого сильного противника и вывести его из игры. Да и между собой они не особо ладили. Лишь на те пару часов им удалось приглушить пылающую ненависть друг к другу, чтобы не упасть лицом в грязь в глазах и Хозяина, и мэра Дижона.

Гроб, рядом с которым они стояли в почетном карауле, как уже было сказано выше, имел насыщенный черный цвет, длиной превышал два метра, а изнутри отделан был бархатом и шелком. Ручки гроба были изготовлены из чистого золота, а на крышке, лежавшей снизу, красовался вензель предприятия, его изготовившего. Да, гроб не был заказан специально для усопшего, иначе бы на это ушло несколько недель, а у Хозяина до последнего момента оставалась надежда на выздоровление Буайяра. Поэтому, как только он умер, по приказу Сеньера в город отправился Николя Леви с целью купить самый подходящий гроб, наиболее соответствующий статусу человека, которому предстояло в нем лежать до скончания времен. Денег ему сказано было не жалеть. Со своей задачей Леви справился успешно – за гроб пришлось отстегнуть тринадцать тысяч франков. Выбирать же долго не пришлось. Когда Леви приехал в мастерскую по изготовлению гробов и предоставлению ритуальных услуг (заведение тесно сотрудничало с местной епархией), то попросил показать ему самый дорогой и роскошный гроб. На этом процесс выбора завершился. К слову сказать, будь Буайяр жив, то вряд ли отказался бы быть похороненным в нем. Буайяр лежал на бархатной подушке, на мягкой подкладке, в парадном костюме и со всеми украшениями и аксессуарами. По распоряжению Отца Дайодора в гроб также положили распятие, лежавшее на груди Буайяра в момент кончины, а также Евангелие, экземпляр которого священник заставил купить Леви в той же мастерской.

Когда началась заупокойная месса, на улице снова пошел дождь. Не такой сильный, как три дня назад, однако сопровождавшийся громом пострашнее прежнего. Внутри же погода не ощущалась, словно отдельный мир, со своей сумеречной природой, со своими безотрадными красками, возник в Большом шапито. Свыше полутора тысяч человек ждали начала священного обряда. Сеньер запретил отпевать Буайяра в городском соборе, а потому крупнейший цирковой шатер в мире на некоторое время принял на себя функции громадной капеллы. Омар, как иноверец, в заупокойной мессе участия не принимал, но ему позволили остаться в Большом шапито и издалека наблюдать за тем, что происходит. Месье Дюбуа, как гость особенно почетный, стоял ближе всех. Рядом с ним стояли Хозяин с Фельоном. Чтобы вокруг манежа уместилось больше людей, пришлось разобрать оградительную конструкцию и снять защитную сетку. Таким образом, проход на манеж стал полностью свободным, а Большое шапито стало максимально похоже на древнегреческий амфитеатр.

Отцу Дайодору прислуживали двое мальчиков, служивших в группе цирковых клоунов. В их обязанности входили стандартные функции аколита, то есть зажигание свечей, подношение кадильницы, держание Священного писания перед глазами служителя. Ребята не сильно разбирались в том, что делали, однако справлялись вполне добротно. В какой-то момент Омар, немного подуставший от всего хода мессы, заметил среди циркачей одного человека, который вел себя странно, а если учесть характер мероприятия, то вообще неадекватно. Он дергался, оглядывался, переминался с ноги на ногу, пытался что-то разглядеть впереди себя. Стоял он не сказать, чтобы далеко от центра манежа, но и не достаточно близко, чтобы четко видеть весь ход литургии. Здесь требуется сказать, что зрительские места в Большом шапито разобрали, а присутствующим на прощании и мессе необходимо было стоять в несколько полуколец вокруг манежа. Сеньеру показалось слишком кощунственным, если люди будут сидеть во время церковной службы, словно зрители, пришедшие посмотреть на зрелищное представление. Присмотревшись, Омар понял, что человек, ведший себя как-то подозрительно, был ему знаком. Слишком знакома была его прическа (а видел в данный момент бен Али его лишь сзади, поскольку стоял позади всех полуколец), а также весьма элегантная стойка, которую он будто бы автоматически принимал, когда на некоторое время успокаивался. В этот момент Отец Дайодор подошел к гробу и начал читать молитву. На слове «Аминь» все перекрестились, и подозрительный человек зачем-то обернулся, тем самым позволив Омару разглядеть его лицо. Оказался это Жак Турнье. Но сам факт того, что человеком он был знакомым, никак не оправдывал его поведение. В момент, когда Отец Дайодор пригласил к гробу Хозяина, Жак медленно пошел вперед, аккуратно проталкиваясь через полукольца людей. Омар захотел последовать за ним, чтобы выяснить, с какой целью он пробирается к Сеньеру, потому что было очевидно, что именно к нему Жак направлялся, иначе бы не сдвинулся с места одновременно с ним.

Однако неожиданно Омара остановил комиссар Обье, тоже по какой-то причине, неизвестной бен Али, не принял участие в мессе.

– Месье Обье? Вы как тут, почему не в общей массе? – спросил Омар, опешив.

– Не переживайте, сударь, я не сбежал, – усмешливо ответил комиссар и встал рядом. – Суть заключается в том, что я не католической веры. Я – гугенот.

– Насколько мне помниться, гугеноты – это последователи учения некоего Жана Кальвина, прозванные так во Франции, – произнес Омар, позабыв о Жаке Турнье.

Обье опять усмехнулся.

– А вы весьма начитаны и умны, сударь, – сказал он и посмотрел на манеж. – Глядите, какое великолепие. Торжество готики и печали, лишь на пару часов порадовавшее нас такой замечательной мрачнотой.

– Всеобщие печаль и скорбь кажутся вам великолепными? – недоумевал Омар.

– О да, разумеется, – утвердительно сказал Обье. – За это я и люблю ваш цирк. При сохранении чудовищной и пугающей радости,