И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов

и снятого только лишь неожиданно новым методом наказания. Кто бы мог подумать, что именно это станет одним из важнейших факторов слома представления об окружающей реальности. Вполне даже возможно, что суть того гипноза, о котором то ли в шутку, то ли всерьез говорили некоторые циркачи, заключалась в постоянном повторении одного и того же наказания – истязания плетью на манеже Большого шапито. А здесь – новый, не опробованный и неизвестный вид наказания – пригвождение к столбу на улице, перед местом общей трапезы. Пропало также и неоспоримое утверждение о непогрешимости Хозяина и такой же непогрешимости всех его решений. Он словно показался для них в новом обличии; вместо доброго, любимого Господа, представленного в Новом Завете, предстал ветхозаветный Яхве – мстительный, ревнивый, жестокий, никак не допускающий самоволия. Утреннее выступление сотни сотрудников, впервые открыто выразивших недовольство принятым Хозяином решением, и даже открыто называвшееся стачкой (хоть и общего с настоящими стачками было мало), продемонстрировало, что циркачи могут и будут стоять друг за друга, даже за умершего, даже почти за незнакомого. Сегодня перед ужином Иштвана встречали как героя. Разумеется, таковым он был только для равных себе – почти бесправных работяг, являвшихся хребтом всей цирковой структуры. Для высших иерархов цирка (за исключением, разве что, Альфонса), боявшихся потерять свои должности и, вследствие этого, кормушки, позволявшие строить особняки под Парижем для будущей пенсии, поступок Иштвана не был чем-то иным, кроме как открытым мятежом и неповиновением высочайшей воле Хозяина. В их души также пробрался страх, снедающий и заражающий все вокруг. Фельон, находившийся в шаге от вершины власти, метался между Апельсиновым клубом, который для него все больше становился чужим и безынтересным, а в некоторой степени и опасным, и положением, сулившим огромные блага и, что для Анри было первостепенным, деньги. Как бы банально не звучало, но жадность, вкупе с непомерной гордыней пожирали остатки того положительного и бескорыстного, что пока еще оставалось в его душе.

Опасаясь возможных волнений среди сотрудников, Луа отдал приказ надзирателям отныне по трое патрулировать даже самые безопасные части цирка. Рядом с шатром-столовой поставлено было сразу пятеро, и количество надзирателей, охранявших «кварталы», значительно уменьшилось.

Через два дня, 7 марта, доктор Скотт пришел к Хозяину с очередным докладом о состоянии здоровья Буайяра. Герман выглядел очень расстроенным, лицо его было бледно и мокро. Перед тем, как войти в кабинет Хозяина, он трижды перекрестился и убрал платком пот со лба. Сеньер, в этот день чувствовавший себя немного лучше, нашел в себе силы работать с утра, не прерываясь на сон или обыкновенный бездельный отдых. Завидев напуганного Германа, Сеньер озадачился.

– Герман, что с тобой? – спросил он и подошел к Скотту. – На тебе лица нет! Я слушаю.

– Мой господин, хотелось бы пожелать вам доброго дня, однако лукавить не буду, – произнес Герман и прошел чуть вперед. – Пришел я с докладом относительно здоровья месье Буайяра.

Спонтанное удивление Сеньера сменилось недовольным изумлением.

– По тому, как ты выглядишь, становится понятен твой доклад и без нудных слов, – сказал Сеньер и налил себе воды из графина, стоявшего на столике у шкафа с книгами. Посмотрев на Скотта, Сеньер налил и ему.

– Благодарю, – прохрипел Герман, принимая стакан, и жадно выпил его содержимое.

– Однако, ради соблюдения приличия, я позволю тебе озвучить страшные слова, которые нам обоим известны, – с раздражением сказал Сеньер и своим взглядом словно впрыснул в тело Скотта паралитический яд, сковав его в движениях.

Скотт чуть ослабил узел галстука, потому что труднее стало дышать.

– К сожалению, – начал он, – состояние месье Буайяра оценивается как безнадежное. Все методы, нами примененные, должного действия не оказали на организм, его жизнеспособность падает с каждым днем, с каждым часом…

Тут трудности с дыханием проявились и у Сеньера. Он, к тому же почувствовав подходивший приступ ревматизма, поспешил к своему креслу.

– Дальше? – не доходя до кресла спросил Сеньер с некоторым усилием.

Скотт, вновь смахнув пот со лба, продолжил:

– Возраст месье Буайяра весьма почтенный, мало кто в цирке найдется старше него. Это накладывает дополнительную нагрузку на работу моих сотрудников. Никто не знает, в том числе и я, как поведет себя организм человека старше семидесяти лет, потому как мало кто вообще до такого возраста доживает, и изучать врачам порой просто некого. Поэтому, преисполненный печали и сожаления, вынужден объявить, мой господин, что время месье Буайяра на исходе.

Добравшись до кресла и буквально упав в него, Сеньер несколько минут переводил дыхание. Резко вернулось то болезненное состояние, что не отпускало его последние недели. В глазах потускнело, все вокруг стало каким-то ненастоящим, потусторонним. Дабы не потерять сознание, Сеньер принялся в страшной скорости натирать уши. Доведя цвет ушей до багрового и почувствовав наступившую в них боль, он схватился за недопитый стакан и осушил его залпом. Приведя себя в состояние, похожее на рабочее, Сеньер вспомнил про Германа.

– Договаривай, – заторможено произнес Сеньер, посмотрев на доктора. – Что ты предлагаешь нам делать?

– Поскольку надежды на выздоровление нет, – с дрожью в голосе сказал Герман, – то остается только уповать на Господа. Предлагаю вызвать Отца Дайодора, чтобы от поскорее провел таинство елеосвящения над месье Буайяром, пока тот еще не отошел в мир иной.

– Хорошо, что-то еще? – спросил Сеньер, за мгновение обессилев.

– Нет, это все, мой господин.

– Тогда можешь идти. Не покидай шатра Буайяра, необходимо сохранять надежду, какой бы призрачной она не казалась.

Скотт поклонился и ушел обратно в шатер Буайяра. Сеньер позвал Лароша и наказал ему как можно скорее привезти Отца Дайодора в цирк. Ларош вызвался лично исполнить поручение Хозяина. Отец Дайодор безвыходно обитал в своем вагоне на поезде «Гора», где бесконечно молился и изучал древние фолианты, содержание которых никому не раскрывал. Мало кто видел его. Единственное, что было известно всем об Отце Дайодоре, так это его священный сан – архипресвитер, то есть помощник епископа, старший священник кафедрального собора. Какого именного епископа и в каком городе он был помощником – неизвестно, потому как он уже более десятка лет служит духовником Пьера Сеньера. Необходимость в вызове Отца Дайодора возникла по той причине, что Мишель Буайяр являлся необычайно значимой фигурой не только для цирка, для его сотрудников, но и для огромного количества зрителей, а также лично для Сеньера. Вы спросите – почему же тогда Отец Дайодор не был вызван в цирк, когда умер Густав Лорнау? Ответ заключается в личности Алекса Моррейна, который ускорил наступление кончины Лорнау-старшего, поскольку на тот момент к столь быстрому уходу никто не был готов, и наблюдения