Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы. - Курцио Малапарте

С жутким реализмом воссоздавая атмосферу ужаса безвинного убийства, описывает Малапарте ночь еврейского погрома в Яссах, которое «сентиментальными» немцами возведено в норму. Он рассказывает о нечеловеческих условиях существования евреев в варшавском гетто, где он побывал сам, чтобы увидеть все собственными глазами и поведать, с каким мужеством и достоинством уходят оттуда люди на казнь, отдав свою, уже ненужную им одежду остающимся и идя по тридцатиградусному морозу абсолютно раздетыми.

Ему, как журналисту, писателю, гражданину, было необходимо всё видеть самому, чтобы потом говорить об этом в присутствии лицемерных нацистов, которые, всесильные и всемогущие тогда, не могут, не смеют поднять на него руку палача, привыкшего к жертвам; они соблюдают с ним джентльменские правила высшего света, к которому себя причисляют, и Малапарте остается на свободе. Переносит он эти поединки тяжело — и психологически и даже физически, но внешне он всегда спокоен и неуязвим: выдержан, корректен, в меру согласителен, если это не противоречит его принципам; он никогда не теряет своего лица, даже когда ситуация (как в рассказе о цыплятах) становится угрожающей. Его мягкий юмор, его смех, его мгновенная и всегда необычная реакция на высказывания оппонентов позволяют ему балансировать на острие и не оказаться в застенках Гестапо.

Его жизнь и его «Капут» — это подвиг уникального человека, сыгравшего определенную и немалую роль в мировой истории, снискавшему уважение очень многих людей в Европе — от простого крестьянина до представителей монархической элиты. Его опасная «игра в крокет» восхищала даже его врагов, которые вынуждены были считаться с ним даже в условиях режима оккупации, когда человеческая жизнь каждый день висела на волоске и ничего не стоила. Его манера поведения в стане врага давала ему возможность всегда сохранять присутствие духа, выходя из любых сложных ситуаций, фактически вести себя, как опытный разведчик в логове противника — улыбаясь, остря, но слушая и запоминая, чтобы потом рассказать в своей книге.

О подобном своем состоянии писал и С. Н. Толстой: «Я стану смиренным: с улыбкою ясной сумею войти я в жилье палача, Я знаю, как стать мне наивным и страстным, когда соглашаться, когда промолчать» («Поэма без названия»), живя в сталинском, таком же тоталитарном, как и фашистский, режиме, скрывающий свои мысли, свои чувства, свое творчество много десятков лет, постоянно существуя с маской на лице. Он рисковал, когда писал свои произведения не меньше, чем Малапарте свои, и прятал их от режима, как и его итальянский соратник по перу, с той только разницей, что фашистский режим был с помощью русской армии свергнут, и Малапарте в Италии смог опубликовать свою книгу, переведенную на много языков, а С. Н. Толстой, прожив еще тридцать лет после войны, не смог опубликовать ни своих произведений, ни переводов, в том числе и этот (впервые на русском языке «Капут» появился в 90-х годах., в петербургском журнале, в частичном переводе Шапошниковой. Отрывки из книги неоднократно читались на радио «Свобода», возможно в том же переводе).

Малапарте писал: «Я знаю, и это общеизвестно, как трудно в Италии и в значительной части Европы живется людям и как опасна участь писателя» и «только свобода и уважение к культуре могут спасти Италию и Европу». Его фотография на книге «Капут» парижского издания, с которой переводил С. Н. Толстой, очень удачно передает натуру этого человека: именно таким он и должен быть: с одной стороны, неприметной внешности, но с другой — совсем не простой, с умным озабоченным выражением лица, и с этой трубкой, символизирующей все то, о чем он передумал и когда сидел в тюрьме за первую антифашистскую книгу, и когда беседовал с фашистским зверьем, и когда писал «Капут», свою в высшей степени раритетную философскую работу.

В ней он отмечает, что чем дольше продолжается война, тем больше ее инициаторы, привыкшие к убийствам, черствеют, переходя запретную черту. Циничное возведение в норму убийства и унижения людей он развенчивает, рисуя фигуру нового генерал-губернатора Польши Ганса Франка, такого утонченного и рассудительного, музыкального и образованного, такого лояльного и уверенного в своих «гуманных, разумных» действиях по уничтожению населения; такого рафинированного в застольных беседах, но садиста в душе, мгновенно забывающего обо всех своих «добродетелях», когда, войдя в азарт охотника за добычей, он, как в крысу, стреляет в маленького еврейского ребенка.

Фашизм — это унижение, возведенное в норму; не важно кого унижают — человека или животные, или ребенка, который беззащитен, — любое живое существо. Всей своей книгой Малапарте протестует против этого унижения, как протестовал Оруэлл в своем «1984» против такого же унижения личности.

«Капут» изобилует трогательными сценами, в которых фигурируют животные, созданные в мире одним Божеством и вынужденные вместе с миром человека претерпевать все тяготы жизни и военного времени. Автор акцентирует внимание на этой тесной взаимосвязи. Сюжет, когда раненый лось приходит к людям, но к хорошим людям, которые спасают его, трогателен и символичен: «привлеченный запахом жилья, теплым запахом человека, он дотащился до набережной порта, и сейчас лежал на снегу, запыхавшийся, и смотрел на нас своим влажным и глубоким взором». У этих, хороших, людей нет вопроса, что необходимо помочь животному, в отличие от тех, подкованных другими жизненными принципами, для которых нет вопроса, что надо выстрелить во все, что шевелится.

«Не знаю отчего, — писал Малапарте, — но я подумал, что<гусь>, наверное, не был зарезан ножом, согласно старому и доброму обычаю, а расстрелян у стены взводом эсэсовцев. Мне казалось, что я слышу сухую команду «Фейер!» и внезапный треск залпа. Гусь, вероятно, падал, высоко держа голову, глядя прямо в лицо жестоким угнетателям»

Об этой гордой птице Сергей Николаевич писал в эпизоде повести «Осужденный жить», и невольная ассоциация с «его» гусем вызвала повторение той же образной лексической конструкции: «Сколько превосходства и законной гордости мерцало в его темных глазах… Поглядывая на меня, он всякий раз улыбался самодовольной и жестокой улыбкой» (т. 1, с. 431).

А переводя главу «Сумасшедшее ружье», С. Н. Толстой не мог не вспомнить великолепную сцену охоты из «Войны и мира» Л. Н. Толстого, которую ему в детстве много раз читал отец, охоту, на которой отдельные ружейные выстрелы входили в «древний и традиционный порядок вещей, установленный природой», в отличие от тех, от которых сотрясается воздух, лопаются стекла, рушатся дома, от которых умная, «благородной и чистой породы» собака не может понять, что же происходит, и воспринимает их как «анормальные, совершенно бесчеловечные и противные природе»; выстрелы, от которых дети не могут спать ночами, а их родители должны придумывать немыслимые истории о «добрых» летчиках, которые сбрасывают им «игрушки», а совсем не бомбы, и раскидывать купленные заранее игрушки по саду, чтобы после ночных налетов маленькие и наивные дети утром собирали их и уже не боялись следующую ночь, а радовались страшному грохоту ночных бомбардировок.

Страшен рассказ Малапарта о маленьком русском защитнике родины, который, не побоясь стоящего перед ним фашиста, глядя ему смело в глаза, на его вопрос, «какой глаз у него стеклянный», ответил: тот, в котором «есть человеческое выражение», и сцену с «провинившимся» русским десятилетним мальчиком, который напомнил фашисту его собственного сына, оставленного в Германии, автор даже не может закончить, настолько очевиден её ужасный конец. Он изобличает двойной стандарт фашистов даже по отношению к детям: немецкие дети — с одной стороны, все остальные — с другой. Малапарте не боится, находясь на Восточном фронте, бросить фашисту фразу: «Когда вы их всех убьете, когда в России не останется больше собак, тогда русские дети начнут бросаться под ваши танки» («Красные собаки»). Вообще в «Капут» очевидна симпатия Малапарта к русским, он всегда говорит о них с большим сочувствием (в отличие от его беспощадного презрения к немцам, что было недопустимо для союзника из Италии). Он с удовольствием рассказывает о русских сибиряках, отважившихся «в светлую пятницу» рубить елку на Рождество, находясь под прицелом немецких автоматов и уповая на то, что Бог сохранит их; они не потеряли свою генетическую веру в чудо Господне даже после двух десятков лет атеистического режима; и — в противовес — автор дает образец психологии фашиста, переступающего через всякую святость и как всегда стреляющего во все, что движется. Но Бог спасает русских.

С сочувственной гордостью пишет Малапарте и о советских пленных, вынужденных, не посягая на жизнь живых, от голода питаться трупами своих товарищей, и о тихом пленном татарине, с которым ощущает и себя в генетическом родстве: «оба мы были живыми братьями в древнем запахе мертвой кобылы». Ощущает это природное родство с ним и переводчик, и не только потому, что в каждом втором русском, как и в нем самом, течет татарская кровь, но ощущает потому, что все люди выходят из своего прошлого, и лошадь — это естество, как и природа, составная часть мира, одинаково близкая как для тихого татарина, так и для С. Н. Толстого, выросшего в Новинках рядом с лошадьми и другими животными. Но, как и Малапарте, он понимает, что это уходит, и наступает век машин, «война машин», и простые советские люди, выросшие в буме первых пятилеток, создавали эти машины в новом колоссальном промышленном подъеме, и теперь «запах разлагающейся машины» символизирует начало этой «войны машин». И втянутые в войну, ничего не понимающие румынские «бедные крестьяне не знают, что СССР — это машина, что они ведут войну с машинами, с тысячью машин, с миллионами машин». Но это не только искореженная техника, которую Сергей Толстой тоже видел после боев в Подмосковье на дорогах войны, это и мертвые водители этих машин, это те миллионы, которые воевали за свою страну и гибли миллионами, но победили, «А отчего русские, — писал Оруэлл, — с такой яростью сопротивляются немецкому вторжению? Отчасти, видимо, их воодушевляет еще не до конца забытый идеал социалистической утопии, но прежде всего — необходимость защитить Святую Русь, священную землю Отечества». Да, конечно, он прав: и то, и другое, — всё соединяется в едином порыве в защите своей земли от врага; отбрасываются колебания, сомнения, за какую власть воюешь, когда «мечтаньям крылья обрубает меч» и «надо встретить смерть под этою звездой» «и бьется у виска: «Не запятнай души!» («Поэма без названия»).