Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы. - Курцио Малапарте

Все ассоциации Малапарта в «Капуте», как и окружающих его по книге людей, всегда так или иначе касаются судьбы Спасителя, и именно под этим углом зрения он рассказывает обо всех событиях современной истории. Его позиция Божественной основы жизни, Божьей на все воли звучит и в сцене «голгофы оленей»: «Олень — это Христос лапландцев. Осенью стада оленей, побуждаемые и ведомые инстинктом, тайным призывом, преодолевают огромные расстояния, чтобы достичь этих диких голгоф… Послушные и ласковые, олени подставляют шейную вену смертельному лезвию… Они умирают без крика, с патетической безнадежной покорностью… Это было похоже на «Пасху лапландцев», напоминающей жертвоприношение Агнца…»

Немцы и даже их союзники, ассоциируются у автора с животными, он видит по мере приближения конца войны «взгляд животного, таинственный взгляд животного… униженный, безнадежный взгляд оленя». Сравнивает он немца и с волком, «пресытившимся и отдыхающим»… «От позора и кровожадности этой войны даже немецкая жестокость угасала на их лицах. Все они имели на лицах и в глазах прекрасную чудесную снисходительность диких животных. У всех было сосредоточенное и меланхолическое безумие животных. Это ужасное христианское милосердие, которым обладают животные. «Животные — это Христос», — подумал я, и мои губы дрожали, мои руки дрожали»

Свою позицию, что суть мира в его взаимосвязи со всем окружающим и в его Божественном начале и что все подчинено единым законам, Малапарте подтверждает и в своей последней главе — «Мухи», в которой он описывает свое возвращение на родину, в униженную Италию: «Ежегодно новый бич обрушивается на Рим: в один год — это нашествие крыс, в другой — пауков, в третий — тараканов, а с начала войны — это мухи… Если война продлится еще немного, мы все будем съедены мухами… это именно тот конец, которого мы заслуживаем». Автор не скрывает своей горечи и боли, видя свою страну в таком ужасном состоянии, уставший сам от войны, «с запахом человека в поту, человека раненого, человека изголодавшегося, человека мертвого запаха, отравлявшего воздух несчастной Европы»; боль его, которая особенно горько пролилась на последних страницах книги, проходила через всё повествование, когда он много раз задавал себе вопрос, находясь в Европе: «А жива ли еще Италия?» Но то, что он здесь увидел, повергло его в шок: «разбитая, нищая, голодная, обезвоженная страна, с трупами, над которыми роятся тысячи мух», предстала перед его глазами на фоне его прекрасного родного «неаполитанского синего моря».

Мистическое видение происходящего пронизывает книгу: «Может быть, это смешно, но я боюсь мух», — говорит одна из персонажей, — мухи приносят несчастье». «И крыло мухи имеет вес», — говорил когда-то старец отец Аристоклий (который в двадцатых годах благословлял Сергея Толстого и его сестру Веру на их сложную дальнейшую жизнь).

«Час мух», о которых пишет Малапарте, — это тот самый момент истины (el momento la verdad), когда «человек, со шпагой в руке, один, выходит против быка, и в этот момент обнаруживается правда о человеке, стоящем против него; в эти мгновения гордость человеческая и животная теряет цену», они равны, у них равные шансы перед Богом и природой. Побеждает сильный, мужественный, мудрый, добрый, уверенный в победе, главное — нельзя бездействовать, как тогда бездействовала Италия и не бездействовала Россия.

Образность, стоящая в книге Малапарта на грани мистичности, давала ему широкую возможность с одинаковым мастерством описывать не только свою горечь, но и свой восторг в описаниях животных, природы, женщин. Его удивительный замысел, его индивидуальный художественный прием, вызывает у читателя трансформацию его прозы в жанр поэзии, в ощущение музыки его текста, мелодии — то грустной, то веселой. Эту его манеру можно сравнить и с кистью художника, рисующего любые самые сложные картины одинаково талантливо, которые воспринимаются с тем же интересом, будь это мирные, спокойные, прекрасные картины природы, или это картины с апокалиптическим сюжетом, но они нисколько не уступают первым в своем мастерстве изображения.

В его книге — «пейзаж звуков, красок и запахов»: «голос реки» — «сильный, полный, певучий», «расстояние придает голосам эластичную звонкость, слабую и бархатистую»; его небо «перерезано розовым шрамом горизонта», у подсолнечников — «большие черные глаза» и «золотые ресницы», а деревья имею «шевелюру». Трудно сказать, что было написано у автора, что — во французском тексте, и что в итоге появилось у Сергея Николаевича, но результат превысил все ожидания: в многоплановом философском произведении, наряду с серьезнейшими религиозными проблемами, с реальными историческими событиями нарисована удивительно прекрасная картина Божьего мира, во всей полноте и звуков, и красок, и запахов. В ней — все мистически живое, все дышит, как на самом деле и есть в мире. Все повествование проходит, скорее, не через восприятие человека, а — животного, и поэтому оно такое острое, чувствительное, будто в него вмешивается космос.

Бросаются в глаза и свойственные С. Н. Толстому лексические конструкции, использованные им и в собственных произведениях: «медальный профиль лица Бернадотов» — «где в сумрак врезал болью медальный профиль четкий Фальконет» («Перепутья»); «ощущение жизни и ясности до прозрачности»… «до прозрачности ясных шведок» — «Холодной ясности, прозрачности стекла» («О войне»); «холодный снег стучал своими белыми пальцами в переплетах окон» — «Вера, усталым пальнем стукающая по машинке» (из Дневника 12-летнего Сережи Толстого), «стучит костлявым пальцем» («Бессмертие»); «луна, поглощенная провалом черных грозовых туч» — «Под ним блестит луна, И небо черное, без дна, Таким отчаяньем провала, что даже звезды растеряло» («Сон спящей царевны»).

Есть пересечения и с другими его переводами: «худощавое лицо, обтянутое кожей» (Оруэлл «1984», см. коммент. к Т. 4); необычное употребление слова «специальность» славян в значении «присущая», как в Оруэлле «специальность кафе»; «у них нет времени заниматься птицами, у них едва хватает его на то, чтобы заниматься людьми» — «у меня нет времени размышлять о чувствах отдельного человека, у меня хватает забот с толпами людей» (Стейнбек); «с глазами, полузакрытыми под светлыми веками» — такая же фраза — в Стейнбеке, как и «Внезапно воцарилась тишина»: «Внезапно воцарилось большое спокойствие, такая тишина, что Джим (Стейнбек); «поднимали свои бородатые лица… из-под полузакрытых век» (там же), «обшаривающие глубину орбит» — (Оруэлл). Есть пересечения и в поэтических переводах: «Сюртук, уснув, поник полами — /Ночная тишь/ Его пустыми рукавами/ Проходит мышь» (Моргенштерн т. III). («Судорожной пляски с взмахиванием полами и пустыми рукавами» /»Черный монах»/).

И, конечно, присутствует типичная для С. Н. Толстого, иногда архаичная лексика: «винтовку с примкнутым штыком», «изукрашены» (и в «Хокусае») «влечется говорить на эти темы» (слово «панталоны», которое он использовал и в Стейнбеке, и в Оруэлле, и здесь), «совлекать», «восьмериком» а также часто употребляемые им слова и выражения: «шкап», «мало-помалу», «банда», «при помощи», «внезапно», «мебель массивная», «мускулистый торс», «в белесоватом рассвете», «белесоватое брюхо лягушки», «в кисловатом утреннем воздухе», «звуки взлетали в теплом воздухе», «с волосами, сверкающими белизной», «щетка жестких волос», «глаза влажны от слез», а также удивительные художественные образные композиции, из которых практически состоит вся книга: «вяло-голубоватое небо», «следили за своими пленниками блестящими глазами автоматных дул», «затрепетал с ног до головы в горячем алькове своей драгоценной шубы» и т. д. и т. д.

В прозаическом тексте, как в поэзии, отчетливо проявляются все закономерности и правила, присутствующие и в ней и в музыке, с постоянными повторами — рефренами, усиливающими этот поэтический эффект; всё в этом тексте узаконено, всё стоит на своем месте. Некоторые фразы, как эхо, повторяются через много страниц после того, как уже были употреблены, как припев в песне, как мысль, которая была уже однажды высказана, но она продолжает тревожить и снова появляется уже совсем в другом месте книги.

Но даже такой непростой текст, который было под силу переводить очень образованному и культурному человеку, Сергей Николаевич переводил прямо на машинку, и здесь он дается практически в том виде, какой был, не считая изменения пунктуации на современную и очень небольшой технической редактуры.

Последняя глава «Мухи» осталась в архиве С. Н. Толстого в рукописи. Он не отпечатал ее, так как был несколько разочарован концом книги, ожидая большего, по той философской заявке, которая была явно сделана ее началом. Он вообще допереводил ее лишь потому, что речь заходила о публикации и его об этом попросили (как в начале 90-х годов, когда редакторами издательства «Мысль» была прочитана почти вся книга, они были в восторге и им очень хотелось узнать, чем она кончится, нас тоже попросили допечатать главу «Мухи». Но и тогда до публикации дело так и не дошло).