И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов

– Разумеется, мое мнение только останется моим мнением, отец, – начала Марин робко, слегка покраснев, – однако раз уж ты меня спросил, я буду говорить честно. Я не могу принять совершенно того факта, что один из лучших наших артистов является несвободным гражданином Империи. Пускай он и родился далеко, почти в африканской пустыне, пускай он не имеет университетского образования, пускай он очень свободолюбив – он преумножает великую славу нашего цирка, виртуозно выполняя опаснейшие трюки, осознавая, что играет в игру со Смертью. И потому это низко и подло – думать, что статус невольника сделает его менее свободным или более послушным. Однако это может сделать его менее трудолюбивым. Я общаюсь с ним, отец, не скрою, и не вижу смысла скрывать. Его тяготит статус раба, ему плохо и стыдно. Мне его никогда не понять, но я осознаю, через что он прошел перед тем, как добиться нынешней славы, которая, я убеждена абсолютно искренне, вскоре распространится по всей Европе. Поэтому мое мнение таково – Омара нужно освободить. Он останется в цирке сам, в этом у меня сомнений нет.

Сеньер безэмоционально выслушал Марин, после чего произнес:

– Хорошо, мне понятна твоя позиция. И, раз ты настаиваешь на этом, я более долго размышлять не буду и подарю Омару свободу. Пускай это будет подарком ему в честь его неординарных способностей.

– Как будет угодно, отец, – спокойно сказала Марин.

Она еще около двадцати минут пробыла у отца. И все это время, а также почти весь день после, внутри нее горел огонь. Но не тот огонь, что по обыкновению горит в людях мстительных или страждущих. Огонь, что горел внутри Марин, был благодатным, согревающим и приятным. На душе у нее стало очень радостно от чудеснейшего завершения истории с невольным положением Омара. Ей не терпелось поскорее обрадовать его этой новостью, но она решила повременить до вечера, когда цирк закроется, чтобы, как ей думалось, имелась возможность в очередной раз отпраздновать замечательное событие. Вообще традиция праздновать знаменательные события прижилась в цирке очень давно, однако лишь с приходом Омара празднования стали такими частыми, что проходили практически каждый день. Это, с одной стороны, радовало артистов и других работников, которые подобным образом могли хорошенько отдохнуть и повеселиться. С другой же стороны, это сильно не радовало поваров (оно и понятно), которые вынуждены были готовить блюда на несколько сотен персон, да еще и всякий раз что-нибудь новое придумывать (в этом состояло отличие празднований от каждодневных ужинов, на которые и людей меньше приходило, потому как многие либо готовили сами, либо заказывали блюда к себе в шатры, за доплату, разумеется). На кухне, к тому же, довольно часто иссякали запасы продовольствия, в основном овощей, специй, соли и хлеба. И если на рынке можно было дешево купить муки и испечь хлеб в цирке, то овощи, специи и соль приобретать приходилось постоянно. Соль хранилась долго, и потому ее закупали всегда в огромных количествах примерно один раз в месяц (последний раз это было в Лионе, куда выезжала «Гора» с сотрудниками кухни, во время зимней стоянки в Луане). А вот овощи и специи были извечной проблемой, потому что стоили дорого, а требовалось их всегда много. Если вообще углубиться немного в кухонные дела, то можно вспомнить, что постоянно выделялись деньги на питьевую воду, на сахар, на масло, на вино и сидр и т.п. Поэтому больше всех зачастившие вечерние гуляния не радовали Мишеля Буайяра, который то и дело отписывал кухне все новые средства, порой доходившие до нескольких тысяч франков. Хозяин тоже в стороне не оставался. Ему были неприятны столь крупные траты, и он очень надеялся, что в честь освобождения Омара (пускай и чисто номинального) никаких празднований не будет устроено, поскольку, как считал Сеньер, бен Али будет неприятно афишировать на весь цирк факт того, что он более полугода пребывал в статусе раба. «Ежели он все же решится поведать сей неприятный факт всем и устроит гуляния», – думал Сеньер, – «то придется их пресечь, ради сохранения порядка и стабильности».

Цирк же вовсю уже был готов к приему посетителей, коих у входа столпилась громадная толпа, полностью разглядеть которую не представлялось возможным. По поручению Буайяра Анри Фельон стоял неподалеку от ворот и ожидал прибытия мэра Дижона. Буайяру, разумеется, было невероятно обидно оказаться лишенным возможности встречи с мэром родного города, с которым он был знаком очень долгое время. Звали его Франсуа Дюбуа39, избран он был буквально несколько недель назад, и, узнав, что в город приезжает цирк «Парадиз», вспомнил, что в нем уже давно служит Мишель Буайяр, и потому решил обязательно посетить его.

Компанию Фельону составил комиссар Обье. Он весь прошлый день не выбирался из своего шатра, чем он занимался в нем – спал ли, или же работал – только ему и известно было. Болтали они на какие-то совершенно посторонние темы, изредка ссылаясь на подобные дела внутри цирка.

– Вот, момент один помню, – сказал Фельон, показывая пальцем на толпившихся людей, – были мы в каком-то городишке, вроде бы где-то в Германии, и должны были давать масштабное представление со львами. А к цирку перед открытием пришло народу столько, что львов категорически нельзя было выводить на манеж.

– Почему же, неужели боятся многолюдья? – спросил Обье, доставая папиросу и предложив одну своему собеседнику.

– Ни в коем случае, любезный друг, – ответил Фельон, приняв папиросу, – наши львы уже давно публики не боятся, сколь многочисленной она не была бы.

– В таком случае, в чем же обстояло дело тогда?

Фельон опустил глаза и улыбнулся. Он прикурил папиросу у комиссара, поскольку сам спичек не имел, и сказал:

– Все дело в самой толпе. Она слишком разношерстная, слишком разная, – он сделал глубокий затяг и выдохнул через нос, испустив большие клубы дыма, словно китайский дракон, – людей всех изучить невозможно. Кто знает, какое душевное здоровье у человека, пришедшего посмотреть на шоу львов. Бывали случаи, когда люди, на вид совершенно приличные, ни с того ни с сего вскакивали и бросались на манеж. Судьба их понятна всегда – либо быстрая смерть, либо вечное уродство. После одного такого случая мы оградительную сетку и поставили. Мы защищаем не людей от животных, нет. Мы защищаем животных от людей.

– И вы боитесь, что вся эта свора может попытаться как-то навредить вашим зверям? – спросил комиссар, подняв одну бровь, чем выразил свой скептицизм, – не кажется ли вам, что ничего странного в поведении людей нет, все дело в том,