И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Отец, папенька! Ты…Вы не представляете, как мучительно ждала я этой возможности, – она говорила очень напористо, от чего воздуха не хватало у нее в ее груди, – столько дней, столько ночей я провела в горьких раздумьях. Отец, папенька, простите меня за мою дерзость и грубость, простите за самоволие, мною проявленное! Я люблю вас всей душой и всем сердцем своим. Никогда я не могла допустить и никогда не допущу мысли о том, что вы в чем-то оказались неправы, что где-то допустили оплошность, что к кому-то были несправедливы, нет! Тогда мною была допущена жестокая ошибка, и вы наказали меня по всей справедливости Божией, по всей вашей справедливости! Простите же меня…
Она вскочила со стула и упала на пол прямо перед ложем отца, заставив того слегка вздрогнуть от удивления. Марин схватила руку Хозяина и начала усиленно ее целовать и прижимать к щеке, уже мокрой от слез. Она не смела более смотреть ему в глаза, она лишь ждала, когда он произнесет хоть что-нибудь. Ожидание этого было страшнее всего в ее жизни. Поначалу, если немного отвлечься, она, как дочь Пьера Сеньера, и не думала даже сдаваться и извиняться. Но все изменило несколько бесед, проведенных Марин с матерью, которая страшилась Хозяина не меньше дочери, а также с Клэр, для которой существовал собственный нравственный ориентир – дедушка – потому она смогла дать несколько по-настоящему дельных советов, как следует поступить в сложившейся ситуации, явно неприятной. Конечно, уступать Марин не хотелось. Однако и ее терзало случившееся. Не может дочь, любящая и любимая, мириться с тем, что произошел у нее конфликт с отцом. Да, у них множество противоречий имелось, и они очень часто спорили, но никогда прежде до оплеухи не доходило. Возможно, потому что Марин не высказывала своего мнения так жестко и прямолинейно, кто знает. Но Марин, разумеется, как любая приличная девушка, некоторое время подумала над советами матери и подруги. А в конечном итоге поняла, что все же необходимо извиниться именно ей, поскольку Пьер Сеньер никогда этого не сделал бы. Возвращаясь обратно в настоящее, стоит заметить, что сам Сеньер отреагировал на все, что делала Марин, в очень несвойственной ему манере. Он обычно сильно гневался, когда кто-то на его глазах начинал лить слезы. Теперь же он молчал и не двигался. Словно парализованный, словно скованный кандалами слабой морали, державшейся лишь на религии. Ведь религия была той силой, что заставляла Хозяина капитулировать перед обществом, перед его правилами и заветами. Но сейчас…сейчас эта же сила, религия, или даже и не религия (он и сам не мог разобраться), действовала на его сознание, на весь его организм до такой степени мощно, что не мог он даже глаза отвести от рыдавшей дочери. Но так продолжаться не могло дальше. Необходимо было успокоить ее. Она же, как никак, кровь от крови, плоть от плоти – его дочь, его дитя, его творение, которым он гордился не меньше, чем цирком, который также самолично сотворил.
– Дитя мое, – проговорил Хозяин и сжал руку Марин, от чего она резко подняла голову и посмотрела на отца, – успокойся, не лей слезы понапрасну. Придет еще время слезы лить, но не сейчас, не сейчас…Тебе не должно быть стыдно. Ты проявила характер, тот характер, что передался тебе от меня – характер победителя! Разве могу я долго на тебя гневаться? Один взгляд твоих изумрудных глаз способен растопить лед в любом сердце. Конечно я тебя прощаю. Не могу поступить иначе.
Он подтянул Марин к себе и поцеловал ее в лоб. Подобная доброта и нежность с его стороны никто никогда не наблюдал. Кроме Марин. Она была тем единственным человеком во всем мире, способным разбить каменную оболочку почти умершего сердца Пьера Сеньера. Они еще дважды поцеловались и обнялись, как любящие друг друга отец и дочь, как Сеньеры. Вслед за этим Марин отстранилась и снова села на стул.
– Я рад, что мы смогли примириться, дитя мое, – сказал Сеньер, – и очень надеюсь, что более ты меня не подведешь.
– Можешь не сомневаться, отец, – ответила Марин, вытирая последние слезы.
Сеньер отвел взгляд и посмотрел вглубь другой комнаты. Что-то пришло ему в голову, что-то очень важное и интересное. Чуть погодя, он вспомнил, что Буайяр просил дать Омару свободу.
– Дитя мое, раз ты еще здесь, ответь, вернее, посоветуй мне, – произнес Хозяин и снова направил взгляд на Марин, – возник вопрос один, который нынче гложет мои мысли. Сам вопрос возник недавно – сегодня – только вот, я понял спустя несколько минут раздумий, которых мне вполне хватило, что на самом деле уже очень давно он существует, однако до сего дня никто не пытался его поднять открыто и прямо.
– Что-то случилось, отец? – встревоженно спросила Марин.
Сеньер вдруг смягчился так, как никогда прежде не смягчался, даже перед собственной дочерью.
– Ничего не случилось, дочь моя, – сказал он, вновь улыбнувшись уголками рта, – но совет твой мне необходим, как воздух. Перед тобой ко мне приходил месье Буайяр, и он высказал одну очень интересную мысль и попросил меня ее поддержать. Заключается она вот в чем: Омар бен Али, наша теперешняя знаменитость, ставший известным всего за одни сутки, не является полноценным членом нашего общества, и дело не в его национальности, не в его вере или цвете кожи – он приходится моим рабом, тебе это прекрасно известно, из-за чего возникла страшная опасность просачивания этой неприятной информации в массы, чего допустить никак нельзя. В связи с этим мой вопрос, дитя: не стоит ли вообще дать бен Али свободу? Не стоит ли сделать его равным нам?
Зрачки в глазах Марин вмиг расширились, заслонив изумрудную радужку. Дыхание участилось, в груди почему-то закололо. Брови взмыли кверху, а во рту резко стало сухо. «Что это было?», – подумала она, продолжая смотреть на отца, который, что удивительно, терпеливо дожидался ответа, – «что это за вопрос? Почему мне? Кто же я? Мне ли решать судьбу Омара, да и вообще любого другого человека? Только Господь может это делать…и мой отец. И как же мне ответить теперь? Сказать правду, или сказать то, что нужно сказать? Но ведь я не знаю, что он хочет услышать, что правдой будет для него. Придется отвечать так, как я думаю…» Она быстро поморгала и вздохнула, чтобы подготовить себя к ответу. Отвечать на вопросы Хозяина всегда всем было страшно: никогда
