Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем - Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Американец Э. По жил в стране и в эпоху, мало соответствующих его умонастроению». Русский поляк С. Кржижановский – тоже.
Он чувствовал себя Гулливером, очнувшимся после кораблекрушения в стране лилипутов. Ни пошевелиться, ни повернуть головы: каждый волос тщательно намотан на вбитый в землю колышек. Тем драгоценней свобода мысли. Даже если ради нее приходится надеть маску Мюнхгаузена.
Думается, «свифтиана» была естественной реакцией художников на попытку государства ограничить искусство гимном, одой, парадным портретом. Последствия оказались трагическими. Автор «Пятого путешествия Гулливера» Козырев был расстрелян в тюрьме в сорок первом. Как и Левидов, написавший книгу о Свифте, по сей день, вероятно, лучшую по-русски художественную биографию, быть может, самого странного и «неудобного» писателя во всей мировой литературе.
Кржижановскому причастность к «свифтиане» тоже даром не прошла.
Есть нечто фатальное в той тщательности, с какой, кажется, сама судьба неусыпно заботилась о его безвестности. У каждой его неудачной попытки разорвать эту обволакивающую пелену вроде бы есть и причины, и виновники – по отдельности более или менее случайные. Взятые вместе, они являют закономерность, подчиняющую своей воле все или почти все, что выходило из-под пера этого писателя.
Ну, допустим, проза, печатание которой, не сомневаюсь, принесло бы автору если не славу, то во всяком случае прочную литературную репутацию оригинального мыслителя, мастера магнетической фабулы и той редкостной словесной концентрации, когда «воплощение» означает плотное размещение замысла на плоскости бумажного листа и только потом, в читательском восприятии, написанное обретает плоть, объем, движенье, дыханье, – допустим, повторю, издание его прозы не отвечало «идейно-политическим» требованиям эпохи, самому прогрессивному в мире – советскому параличу художественности.
Но ведь не прозой единой был он жив. Его умные статьи о литературе и театре, ценимые профессионалами и не утратившие по сию пору ни значения, ни блеска, проходили в печать не намного проще. Остались – при жизни – неопубликованными: лучшая (и большая – девять десятых) часть его пушкинианы; больше половины шекспирианы, уже упоминавшаяся «Философема о театре»; своего рода приложение к единственной при жизни изданной книжечке «Поэтика заглавий» – «Пьеса и ее заглавие»; эффектный опыт исследования природы вымысла и классификации фантазмов – «Страны, которых нет», любопытнейшим образом перекликающийся с работами современного исследователя Цветана Тодорова; неожиданная «Драматургия шахматной доски» (1946), анализирующая сценическую игру, наподобие шахматной партии, и многое другое.
Кстати, об отношении специалистов к статьям Кржижановского – краткое мемуарное отступление о том, как в 1989 году появилась первая его книга. Примерно за год до того беседовали мы с Дмитрием Урновым, тогдашним главным редактором «Вопросов литературы». И он между прочим сказал, что как раз собирается в издательство «Московский рабочий», а там его то и дело просят порекомендовать что-нибудь, читателям неведомое. «Посоветуйте им издать Кржижановского!» – «А кто это?» Я как мог объяснил, стал толковать о прозе, но поди истолкуй в нескольких словах! И тут спасительно осенило: «Да вы не можете его не знать – он о Шекспире писал». – «Тот самый? Ну как же! Я в диссертации своей его цитировал… Так он еще и прозу писал?» – «И замечательную. Ее и Аникст, и Морозов, и Асмус, и Ланн, и еще многие очень высоко ставили…» На следующий день мне позвонили из издательства.
То же – с драматургией. Не увидели сцены ни предназначавшаяся Таировскому театру «условность в семи ситуациях» – «Писаная торба», ни исторический фарс-мюзикл (композитор С. Василенко) «Поп и поручик», за право постановки которого спорили «семь городов» и, в частности, такие режиссеры, как Рубен Симонов, Николай Акимов, Валерий Бебутов (а на обсуждении пьесы коллегами-драматургами говорилось, что Кржижановский – один из крупнейших писателей современности, да и в мировой литературе не затеряется, что пьеса, написанная артистически легко и быстро – в паузе между «основными» занятиями, – такова, что спорить не о чем и надо лишь подумать, кто из постановщиков может ее «не загубить» – ну, разве что Мейерхольд), ни парадоксальная эксцентрика в стиле Бернарда Шоу «Тот третий», на читке которой в доме Станиславского – на последней в своей жизни читке – присутствовал Мейерхольд – за несколько дней до ареста.
Мало этого: некоторые из бесспорных его удач были приписаны совсем другим людям. Удачливым и знаменитым.
Вообще, когда речь о знаменитостях, ничто, как правило, не выглядит чрезмерным. Талантом больше, талантом меньше – кто считает! И невдомек, что подчас их превозносят за сделанное… не ими.
Помнится, в середине шестидесятых годов, когда журнал «Москва» напечатал мемуары Вертинского, их зачитывали до дыр, жадно принимая на веру – оптом и в розницу – от первой до последней строки. Тем паче – тема Русского Зарубежья была в диковинку у нас. А тут – «возвращенец». Орфей, и сам выбравшийся из преисподней, и Эвридику прихвативший. И вот в разгар этого бума мне рассказали, что некая преклонных лет дама, дочитав до упоминания о том, что в эмиграции Вертинский одно время «держал ресторан», в котором «немножко пел», раздраженно захлопнула журнал, отшвырнула и больше к нему не прикоснулась. «Все – вранье! – обиделась она. – Это у меня был ресторан, а он там только „немножко пел“».
Вспомнилось по ассоциации.
О фильме «Праздник святого Йоргена» критики писали взахлеб, удовлетворенно увидев в нем шедевр режиссерского искусства Протазанова – и отмечая ярко сверкнувшую новую грань его дарования: остроумный и мастерски сделанный сценарий. Каково было читать все это Кржижановскому! Бог с ней, с истиной, – перед людьми неловко: когда сочинял сценарий, пересказывал эпизоды, ситуации, трюки Булгакову, Шенгели, Таирову, а в титрах – Протазанов «един в двух лицах», пояснивший – при «выяснении отношений», – что имя подлинного сценариста «выпало» по недоразумению, без чьего-либо злого умысла (верится, правда, с трудом: еще до начала съемок, когда кто-то из газетчиков сообщил, что Протазанов заканчивает сценарий нового фильма, режиссер вранья не опроверг).
Позже история повторилась. Когда вышел на экраны «Новый Гулливер», выяснилось, что Кржижановский в титрах опять-таки не значится. Хотя именно ему пришлось буквально спасать это кинотворение: работая день и ночь, в рекордно ничтожный срок писать сценарий взамен чужого и провального, загнавшего съемки в тупик, да еще изощряться, чтобы отснятый прежде материал можно было использовать, спасти съемочную группу от перерасхода пленки и прочих средств. Ну а лавры безраздельно достались Птушко, о ком Кржижановский сказал в сердцах, что за тему о Гулливере не стоило браться лилипутам.
Есть и намного более поздние случаи. В 1987 году был издан сборник «Режиссерское искусство Таирова». Одна из статей посвящена несостоявшейся постановке «Евгения Онегина», намечавшейся к столетию со дня гибели Пушкина. И там сказано, что Таиров, готовясь к постановке, столь глубоко проникся «романом в стихах», что даже составил по нему «Календарь Онегина» – на зависть записным пушкинистам. Между тем пушкинистом-то был автор инсценировки Кржижановский, а Таиров только «немножко пел»: восторженно оценил эту работу; сохранились его и Алисы Коонен письма и телеграммы, в которых они буквально умоляют Кржижановского поскорее всё завершить, то есть внести хотя бы часть поправок, на которых настаивает репертком (с точки зрения Кржижановского – совершенно бессмысленных). А упомянутый «Календарь» Таиров получил готовым – в копии. Оригинал хранится в архивном фонде Кржижановского. Автор статьи мог без труда это обнаружить, но, как удалось мне узнать, даже и не подумал, зачарованный, вероятно, «несоизмеримостью» великого режиссера и неведомого «либреттиста»…
Еще лет через пять дошло и до курьеза. По радио исполнялась музыка Сергея Прокофьева к «Евгению Онегину». Та самая, которую упорно отказывался он писать, несмотря на уговоры Таирова, пока не услышал инсценировку в чтении Кржижановского, – и через две недели принес партитуру. Для не посвященных в эту историю слушателей так и осталось загадкой: с какой такой стати вздумал Прокофьев тягаться с Чайковским…
Кто пробовал – знает, каково работать «в стол», без шансов на печатание, особенно тогда, когда стол твой уже набит битком – и, кажется, ни единого листка больше не примет. А кто не пробовал – Бог не дай тому испытать отчаяния, все жестче с годами терзавшего Кржижановского, у которого и стола-то настоящего никогда не было, по мере того как разбухали груды неизданного. «Я каждый раз начинаю верить заново», – писал он Анне Бовшек, когда забрезжила очередная призрачная надежда на выход книги.
