Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем - Сигизмунд Доминикович Кржижановский

Сюжет, скорее всего, апокрифический (сродни куда более позднему – про то, как Платонов служил – и не где-нибудь, а при писательском доме – дворником, которым он не был, но мог быть: в официальной иерархии деятелей советской литературы его «ступенька» приходилась как раз на этот, дворницкий уровень). Мстиславский к тому времени уже хорошо знал, кто такой Кржижановский. Историю знакомства с ним несколько лет спустя, в Москве, рассказывал С. А. Макашину совсем иначе (правда, и то повествование изрядно смахивает на апокриф[68]. Возможно, он хотел таким образом «подать» Кржижановского коллегам поэффектней. Не исключено, впрочем, что мы имеем дело с нередкой у мемуаристов аберрацией памяти – Дейч писал свою книгу в начале шестидесятых.

Так или иначе, но с конца шестидесятых и до середины восьмидесятых годов дворники, ночные сторожа, истопники, они же писатели, живописцы, философы – подчас замечательные, отнюдь не были для нас чем-то невероятным. Не получив официозного признания (и – в большинстве случаев – не стремясь к нему), а стало быть, и «юридического» права заниматься только своим делом, они простым этим способом избегали милицейских преследований «за тунеядство». Самиздатская и особенно зарубежная известность некоторых из них вызывала черную зависть «генералов от искусства». Но социальное положение – ниже некуда! – делало их почти неуязвимыми. Да и свободного времени такая служба оставляла в достатке: сутки отдежурил – двое, а то и трое, спи-отдыхай. Дело дошло до того, что образовалась очередь: попасть на подобное место без протекции стало посложнее, чем в какой-нибудь престижный НИИ.

Из написанного Кржижановским, пожалуй, самой щедрой на «предвосхищения» стала повесть «Возвращение Мюнхгаузена». Все они остались «за кадром» единственно потому, что при жизни автора книга света не увидела.

В 1925 году Кржижановский, уже имевший некоторый опыт сотрудничества с киностудиями, написал сценарий с таким заглавием и предложил его «Межрабпромфильму» (недурно звучащее сращение!). Сценарий был отвергнут. Сделав несколько переделок и безуспешно попытавшись наладить отношения с другими постановщиками, писатель отказался от кинозатеи и принялся «переводить» сценарий в прозу, в повесть, которую и завершил к лету 1927-го. Насколько мне известно, это первый опыт, намного опередивший нынешнюю, сперва западную, а затем и российскую практику «романизации» фильма (в отличие от куда более традиционной экранизации книги), когда роман пишется по сценарию и после выхода картины на экран, да еще при условии, что она имеет кассовый успех. То есть служит и своего рода рекламой: если не гарантирует, то дает повод надеяться, что книга будет хорошо раскупаться.

Издательство «Земля и Фабрика» поначалу приняло «Мюнхгаузена» к печати. Потом засомневалось. И было отчего. То, что советскую якобы действительность не удалось перефантазировать даже такому «гению фантазма», как легендарный барон, в изложении автора вовсе не выглядело комплиментом этой самой действительности. Скорей наоборот. И хуже всего – с редакторской точки зрения – было то, что «опасные» мысли и ассоциации возникали по мере увлекательного чтения как бы сами собой, иначе говоря, что замечательное мастерство сатирика несомненно.

Государство, начисто лишенное чувства юмора (недаром еще раньше, чем философы, его покинули и лучшие юмористы) и, стало быть, обреченное на сумрачный и нездоровый климат, ибо, по Кржижановскому, «юмор – это хорошая погода мышления», поощряло антизападное памфлетерство, вроде всяких «Месс-мендов», но с первых своих дней крайне раздражалось даже тенью улыбки в свой адрес. И чем дальше, тем агрессивней становилась эта нелюбовь. В 1925-м не дошло до печатного станка «Собачье сердце». Четырьмя годами позже был запрещен «Багровый остров», затем – Эрдмановы «Самоубийца» и «Мандат».

Понятно, что издательству рисковать не хотелось. И отказать непросто: за Кржижановского хлопотали весьма влиятельные литераторы. И тут кого-то из руководителей «ЗиФа» осенило. «Книга если выйдет, то с предисловием, в котором меня, вероятно, здорово разругают. Пусть», – писал Кржижановский жене в конце 1928 года. Запас «пустей» у него еще не иссяк.

Способ обезопаситься, публично отмежевавшись от печатаемого автора, на сей раз не понадобился – почти двухлетние редакционные мытарства рукописи кончились ничем. Но он все же вошел в советско-издательский оборот: позже – и надолго. Различия между отечественными и зарубежными авторами, а также между живыми и покойниками при этом не делалось. Интересующихся отсылаю – для примера – хотя бы к изданию стихов Киплинга (1936), где предисловие гласит, что поэт, конечно, апологет британского империализма и вообще бука, каких поискать, но читать его небесполезно, дабы лучше знать врагов своих, особенно тех из них, кто сумел «высокохудожественно» эти самые вражеские идеи воплотить; это, увы, не очень согласуется с тогда же звучавшими утверждениями, будто «буржуазный» художник ничего путного сотворить не в состоянии, ну, да, видимо, «обезопасить» издательство только ценою подобного противоречия и можно было. А в шестидесятых годах, на исходе хрущевской оттепели, по-твардовски прогрессивный «Новый мир», открывая публикацию мемуаров Эренбурга, предуведомлял читателей, что редакция далеко не во всем согласна с автором и что его писания о прожитой жизни грешат… субъективизмом! Поди откопай в штабелях мировой мемуарной литературы хотя бы один образчик объективных воспоминаний…

Этот специфический жанр оправдательных предисловий и послесловий, своего рода издательских «объяснительных записок», адресованных не столько читателю, сколько партийному начальству, – характерная черта советской литературной жизни. Попытайтесь вообразить, чтобы Сытин, Катков или Суворин таким образом морочили публике голову – из боязни, как бы мнение издателя не было отождествлено с мыслями автора. Правда, и рисковали они не головой, но лишь кошельком. Разница существенная.

Однако вернемся к Кржижановскому с его «Мюнхгаузеном». И, отдав должное редакторам, сообразившим в конце концов, что, как ни отмежевывайся от автора, а издание такой книги – да еще в отсветах революционного юбилея – превышает допустимый риск, обратим внимание на необыкновенную популярность в пореволюционной России Мюнхгаузена и двух его, можно сказать, соседей по мировой классике – Гулливера и Робинзона. Все три книги выдерживают множество изданий, появляются новые переводы, среди первых же советских книг для детей тут как тут их «переложения». Кинозамысел Кржижановского, как уже сказано, не осуществлен, но приоритет на экранную «мюнхгаузениану» все равно – за советским кино: Иванов-Вано и Черкес экранизировали – выборочно и мультипликаторски – «Похождения Мюнхгаузена» (1929). Первый отечественный полнометражный мультфильм – «Новый Гулливер» (1933, по сценарию Кржижановского, тогда же написавшего и две новеллы о Гулливере – «новонайденные главы» знаменитой книги). Надо сказать, что сатирик Свифт в ту пору прочно числился в любимцах советских литераторов и их начальства, – достаточно упомянуть, что в 1926 году «Огонек» торжественно отметил двухсотлетие со дня издания «Сказки бочки» (хотя на самом деле с той даты первого издания тогда прошло… двести двадцать два года).

Нет недостатка и в новых версиях приключений каждого из этой троицы. Грузинский вариант «Мюнхгаузена» одновременно с Кржижановским и независимо от него создает Серго Клдиашвили («Приключения дворянина Лахундарели», 1927). Михаил Козырев пишет «Пятое путешествие Гулливера» (1936, опубликовано пятьдесят пять лет спустя). Более сопротивляется «метаморфозам» Робинзон, однако и ему не устоять: тема «необитаемого острова» варьируется то и дело – вплоть до «Обитаемого острова» братьев Стругацких…

Рискну предложить не разгадку этого феномена, а скорей одну из возможных догадок о нем, – о том, почему именно эти трое привлекали воображение писателей и симпатии читателей. Очертив своими приключениями весь диапазон экстремальных ситуаций, от совершенно фантасмагорических до самых что ни на есть обыденных, они в стране, которая полагала, что сказку делает былью, а на деле именно быль превращавшей в небывальщину, – каждый по-своему – оказались на редкость своевременными собеседниками, даже, пожалуй, «советчиками». Мюнхгаузен собственным опытом словно примирял с невероятностью, подчас заведомой ирреальностью происходящего. Гулливер помогал осознать природу охватившего всех чувства «неуюта», ибо человек никогда не вровень с окружающими и окружающим: он либо больше, либо меньше, либо просто «иначе». Робинзон подсказывал единственную возможность выжить в безнадежных обстоятельствах – рассчитывая только на себя, в крайнем случае – еще на одного, на своего, на Пятницу, потому что если и есть вокруг другие «люди», то, не ровен час, – людоеды…

Кржижановский потратил на попытки издать «Возвращение Мюнхгаузена» чуть ли не больше усилий, чем на попытки издать все остальные рукописи, вместе взятые. И – даром, ничего не вышло.

«Я живу в таком далеком будущем, что мое будущее