Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем - Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поразившая мир русская литература XIX века была выплеском энергии, столетиями копившейся и не находившей свободного выхода, пока не развился язык и не было освоено многообразие литературных форм, уже давно разработанных литературой европейской. Наверстывая почти тысячелетнее отставание от христианской культуры, русский ХIХ век набрал такую скорость, что на некоторое время опередил всех. И завершился творчеством Толстого. Выдохся. Не случайно поздний Толстой – это притчи и публицистика, весьма уязвимые с позиций его же собственного художнического опыта.
Смену эпох художники почувствовали первыми. Дальнейшее культивирование национальной исключительности искусства грозило обернуться герметической провинциальностью.
Двадцатое столетие впервые в истории дало ощутить – и осознать – ничтожность Земли в космическом пространстве и общность проблем, довлеющих ютящемуся на этом шарике человечеству. Потому литература нового времени решительно размывала прежние границы, прорастала общими для всех идеями, образами, метафорами.
В «Чевенгуре» легко обнаруживаются приметы и мотивы рыцарского романа. Беспросветная современная «свифтиана» разыгрывается на страницах замятинского «Мы». Целый библиографический указатель: прихотливо переплетенные темы, фабулы и сюжеты иноязычных авторов, – составляют, дополняя друг друга, исследователи булгаковского Романа[66]. Вариации на темы немецких романтиков проступают в лучших рассказах Грина – «Фанданго» и «Крысолов».
У Кржижановского в «Чем люди мертвы» каждая новелла возникает как бы на границе русской и европейских литератур. Будь то «Квадратурин», где бытовая, интимная жизненная ниша превращается в бесконечно разрастающееся, «антишагреневое», что ли, пространство, растворяя личность в вечности, сознание в безумии. Или «Фантом», вынуждающий вспомнить «готический роман» Гофмана, «великого мастера темы о двойничестве» (замечу, что тема эта пришла к романтикам – и далее к Достоевскому – от… Канта: как попытка художника обнаружить и обозначить границу между «я» и «не-я», разобраться в неожиданно сложных взаимоотношениях «вещи» и «тени», вплоть до прямого их конфликта, замечательно персонифицированного Шамиссо). Однако «теме двойного бытия тесно внутри малого человеческого „я“, она ищет простора», – и вместе с нею, вырвавшейся наконец на волю, отлетает душа гибнущего героя. Или «Чудак» – про странствующего по дорогам войны коллекционера, исследователя и классификатора страхов, психолога, естествоиспытателя, ставящего смертельный опыт на самом себе. Причем война изображается с равным сочувствием – или отупелым равнодушием – к обеим сторонам, – в ней нет каких-либо национально-государственных примет; это братоубийство, психоз, толкающий человека уничтожать себе подобных…
Такую литературу употребить в своих прагматических целях государство не в состоянии. И оно ее «закрывает».
Нетрудно понять, что призывы к верности «традициям классики», зазвучавшие с трибун и освященные именем Горького, а также всемерно поощряемая свыше борьба с формотворчеством («формализмом») были, в сущности, стремлением мумифицировать «живой труп» искусства. И вменить всем в обязанность – под страхом суровых кар – считать эту мумию «вечно живой».
Горькому отводилась в этом спектакле заглавная роль. К 1934 году он вполне дозрел до мысли о бесполезности сопротивления и уже был готов расслабиться и получить максимум удовольствия. Тогда и состоялся Первый съезд писателей.
Первый опыт обуздания культуры, ее регламентированного приспособления к обслуживанию государственной идеологии замыслен в самом начале тридцатых и готовился два с половиной года (постановление ЦК ВКП(б) о «перестройке» литературы датировано апрелем 1932 г.) с чрезвычайной тщательностью. Сценарий был расписан детально, до мизансцен. Режиссура осуществлялась жестко и бдительно, не допускалось никакой отсебятины и неожиданностей, способных вызвать нежелательный общественный – международный резонанс.
Потому, думается, угадал Замятин со своим знаменитым письмом к Сталину, до сих пор изумляющим резкостью и ядовитой иронией, оставленными, как говорится, без последствий. Автора быстро и без шума отпустили за границу. Затем – неторопливо провели «чистку» среди оставшихся (не исключено, что удивительная «мягкость» приговора Мандельштаму – три года ссылки – в мае 1934-го – из того же «сюжета»).
Словом, к 17 августа все было накрахмалено и отутюжено.
Кржижановский – под псевдонимом «Прутков-внук» – иронически комментировал это событие в периодике (такое было еще возможно, но недолго ему оставалось). Он еще десятилетием раньше составил представление о «новой» литературе, о ее существе и направлении: «„Идеологии“, скажем так, всех этих беллетристов-бытовиков, которые сейчас в 90 %, – заблудились, почти по-пошехонски, в трех карандашах; темы их пляшут даже не от печки, а от станка, станок же знаком им по энциклопедии Граната. Все эти претенциозные крашеные обложки делают свое дело так: берут пустоту и одевают ее, ну, хотя бы в кожаную куртку; после того, как все пуговицы на пустоте застегнуты, не знают, что дальше» («Штемпель: Москва», 1925). Теперь он физически ощутил колоссальное моральное давление, обрушенное на писателей под девизом «Искусство принадлежит народу», девятый вал наказов, заказов и советов трудящихся – писателям, низводимым, то бишь «возвышаемым», тем самым до «слуг народа». Конечно, почва для этих семян была взрыхлена и удобрена значительно раньше, «народнические» идеи были в ходу более полувека, их дух смущал подчас и тех художников, которые прекрасно понимали, что большинство всегда не право, и все же подчас мучились сомнениями: возможно ли, чтобы все вокруг шагали не в ногу и «не туда»? Но тут писатели были, можно сказать, изнародованы. Чем иным объяснить, что драгоценный стилист Бабель призвал делегатов съезда учиться стилю у Сталина!
Наконец, в один из дней цветущие улыбками колхозники дотащили до стола президиума огромную корзину овощей – в дар Горькому. Совершенно в духе дружеского застолья: «От нашего колхоза – вашему колхозу». И ненавязчивого напоминания: кто кого кормит. (Кстати, Горького в тот день на съезде не было, он прихворнул и, говорят, весьма гневался, когда обнаружил назавтра, что несытые молодые писатели-делегаты растащили овощи по домам, оставив ему в пустой корзине лишь красочную бумажку – «адрес».)
К чему шло – к тому и пришло. Съездом ознаменовался «великий перелом» литературы. И первым председателем колхоза, виноват, Союза писателей стал, естественно, Горький. В точном соответствии строке Кржижановского из «Записных тетрадей»: «У нас слаще всего живется Горькому, а богаче всех Бедному».
Коллективизация литературы, которая – по определению – дело штучное, сугубо индивидуалистическое, означала для Кржижановского, что все лучшее из написанного им обречено на неизданность. Итоги съезда уместились в одной его фразе: «Это так же похоже на литературу, как зоологический сад на природу».
Лет десять спустя он говорил Наталье Семпер, что она, быть может, доживет до обнародования его прозы, все-таки на четверть века моложе. И оказался прав. В ее же записях сохранилось высказывание Кржижановского: «Писатель не должен состоять в колхозе и вырабатывать трудодни». Сформулировано задолго, за полвека с лишним, до литераторов девяностых, выяснявших, кто из них первым сравнил Союз писателей с колхозом, – когда стало можно.
Вообще разного рода «опережений», того, что позже – с другими и для других – становилось более или менее обыденным, в биографии Кржижановского множество. Первая же его публикация вызвала это странное эхо.
«Всего два года назад Ф. А. Степун говорил мне по поводу моей сказки-диалога „Якоби и «Якобы»“ („Зори“, № I, изд. ВУЛК, 1919), что игра со словом „якобы“, навязываемая сказкой немецкому метафизику Якоби (F. H. Jakobi), вряд ли свойственна немецкому мышлению и, главное, никак не осуществима на немецком языке. Споря, мы оба не знали, что именно в это время, именно в Германии, осуществляется на чистейшем немецком языке, не в сказке, а в серьезном философском труде, игра со словом „якобы“ (Als Ob). „Die Philosophi des Als Ob“ („Философия Якобы“) Ганса Файгингера появилась в 1920 году. До истечения года выдержала 7 изданий…»[67]
Другие примеры не менее удивительны. Только удивляться приходится нам. Кржижановский не дожил. Однако знал, что так и будет.
Из воспоминаний Александра Дейча «Голос памяти» – фрагмент, относящийся к Киеву 1919 года: «В Литературном комитете возглавлявший его С. Д. Мстиславский… с восторгом рассказывал товарищам, как ночной сторож принес напечатать в журнале „Зори“ философский трактат „Якоби и «Якобы»“. Правда, выяснилось, что ночной сторож не кто иной, как С. Д. Кржижановский, оригинальный и острый мыслитель, вскоре сменивший тулуп ночного сторожа на обличие профессионального литератора, поэта и прозаика, инсценировавшего, между
