Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем - Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Трактат о том, как невыгодно быть талантливым». Или: «Разговор легендарного Кампанеллы с Кампанеллой историческим». В первом случае фабулой могла бы послужить судьба самого Кржижановского. Во втором… Ну, скажем, прогулка платоновским Чевенгуром, социалистическим Городом Солнца.
Впрочем, пытаться что-либо домыслить за него – напрасный труд. Приключения его мысли непредсказуемы.
В этой прозе – ничего второстепенного. По закону «обратной перспективы» дальние планы отчетливы и близки. Благодаря «перестроению теории ассоциаций в теорию валентных связей» («Записные тетради») все связано со всем, сведено в органическое единство: ритм, стиль, пластически виртуозное владение словом, свойственное скорее поэзии, чем прозе. Стоит, например, извлечь из строк щедро вкрапленные – нет, словно сами собой высверкивающие – неологизмы, и они тут же тускнеют, а включенные в любой другой текст, безразлично – устный или письменный, не дадут ничего подобного тому, прежнему эффекту. Они не предназначены для пополнения словарей, но здесь и сейчас – незаменимы. В этой прозе нет синонимов – свойство поэзии, подмеченное еще Карамзиным. Слова у Кржижановского движутся в поле взаимного притяжения, бросают отсветы друг на друга, обнаруживая нетривиальные значения и неожиданные оттенки смысла. И быть может, тайна вот этого движения – единственное (и решающее!), чему не способен научиться тот, кто родился не-писателем. «В сущности, писатели – это профессиональные дрессировщики слов, – говорил Кржижановский, – и слова, ходящие по строке (курсив мой. – В. П.), будь они живыми существами, вероятно, боялись бы и ненавидели расщеп пера, как дрессированные звери – занесенный над ними бич».
При всей фабульной увлекательности, тут не больно-то разгонишься при чтении, не заскользишь взглядом по строчкам, к чему небезуспешно пытается приучить нынешняя эпоха скорочтения. Писатель регулирует, притормаживая на виражах, темп следования от образа к образу, от мысли к мысли. И, добровольно следуя за ним, непременно обратишь внимание на все, что внимания стоит.
В частности, на имена. Кржижановский исследовал ономастику Шекспира, Пушкина, Чехова (одну из статей о его творчестве так и озаглавил: „Писательские святцы“ Чехова»). Потому что имя персонажа для него всегда содержательно, всегда элемент поэтики (как и безыменность). В зависимости от замысла оно может прочитываться сразу, явно, либо после обдумывания.
Сутулин («Квадратурин») зажат, ссутулен теснотой «спичечной коробки», которую чисто условно можно назвать жилой комнатой. Фамилия поручика Зыгмин («Сквозь кальку») происходит от Зыгмунд (то есть – в обиходном сокращении – Сигизмунд) – потому что в новелле проступает мотив автобиографический: недолгое – первые месяцы Первой мировой – пребывание на воинской службе, а занимавшая Кржижановского тема двойника откликается двойственностью самой действительности. Или движение жизни, застывающее в строки под пером Иосифа Стынского, биографа героя «Воспоминаний о будущем» Макса Штерера, заглянувшего в своем странствовании сквозь время на семь лет дальше жизни своего создателя, в пятьдесят седьмой…
Проза Кржижановского многослойна: его излюбленные приемы – рассказ в рассказе, сон во сне, театр в театре. И глубина проникновения в каждое произведение напрямую зависит от культуры читателя и его готовности к усилию сомыслия и сотворчества. Она никого не отстраняет, не числит в посторонних, никому не воспрещает входа. Единственное, на чем настаивает, – иметь дело только с читателем. А разница между читающим и читателем, как заметил еще Вяземский, примерно такова же, как между пишущим и писателем.
Прочитав «Трагическую ежедневность» Джованни Папини, предваряемую тремя предисловиями: «для поэтов», «для философов», «для эрудитов», – Кржижановский тут же довел идею итальянца до «абсолюта», до желания написать книгу, состоящую из одних предисловий, – для всех, кто читает книги. Он этого не сделал, однако вертикаль восприятия любого из его произведений может быть прочерчена вполне отчетливо.
Один станет следить лишь за интригой, благо фабула всегда напряженна и динамична. Другому откроется богатый пласт скрытых цитат, реминисценций, ассоциаций, «бродячих сюжетов», связующих впервые читаемую вещь с читанным прежде – из мировой литературы, причем «дежурный» упрек в литературности по отношению к Кржижановскому не более справедлив, чем обвинение в том, что подавляющее большинство употребляемых им слов уже использовали другие писатели. Третий сумеет «подключиться» к току образотворящей мысли, пульсирующей «между Кантом и Шекспиром». Четвертый обнаружит в размышлениях автора-персонажа основные идеи, например, философии языка, возникшей позже – и «в нескольких границах» от Москвы. И так далее – чем глубже, тем больше открывается.
Скажем, «Квадрат Пегаса» читается как занимательно изложенная, но, в сущности, заурядная история одной жизни, разбитая на главки-периоды. Тот, кто знает, что заглавия – «Звезды», «Гнезда», «Седла» и так далее – суть исключения («пиши через ять»), которые герой, как и любой гимназист, заучивал в пору учения, увидит, что «гимназическими штудиями» исчерпана вся жизнь, единственность, исключительность которой – в то же время и закономерность, даже банальность. Наконец, и сам намек на гимназию, здесь содержащийся, указывает, что герой, так сказать, гуманитарий от рождения (гимназия готовила к гуманитарным профессиям, в университет – в отличие от реального училища), быт засасывает его, делает не-поэтом: из обитателя созвездия Пегаса – обывателем города Здесевска…
Кржижановский не позволил сделать этого с собою – ни тяготам быта, которых как будто не замечал, ни изломам бытия, провозгласившего гуманизм пережитком прошлого.
«Черт берет у Бога в аренду Землю, но законов Божьих не соблюдает», – писать новеллу или сказку на такую тему было бессмысленно, ибо тема уже воплотилась в окружающей действительности.
В числе немногих оставшихся в России и чудом уцелевших мыслителей и художников он был «литературным небытием, честно работающим на бытие». И оказался, как выясняется, дальновиднее тех благополучных современников, для кого литература была родом коммерции или государственной службы, почетной и недурно оплачиваемой. Он предпочел служение – слово того же корня, но значения противоположного.
Просвещенные и посвященные современники знали и ценили его. Однако не озаботились оставить броские письменные свидетельства о том. Мысль, что такой писатель может исчезнуть бесследно, не приходила никому из них в голову.
И совсем невелика была вероятность, что кто-либо набредет в записной книжке Шенгели на обведенные чернильною рамкой строки: «Сегодня, 28 декабря 1950 года, умер Сигизмунд Доминикович Кржижановский, писатель-фантаст, „прозеванный гений“, равный по дарованию Эдгару По и Александру Грину. Ни одна его строка не была напечатана при жизни».
Библиографически он ошибался: опубликованы были шесть новелл, «Штемпель: Москва», несколько очерков, полтора десятка статей. По сути – прав: изданное, развеянное во времени и пространстве позабытой периодики, не давало и не могло дать сколько-нибудь реального представления о писателе.
С траурной записи, прочитанной автором этих строк более сорока лет назад, все и началось: поиски архива, его изучение, попытки публикаций, наконец, книги – по-русски, по-немецки, по-французски, по-английски, по-польски, по-японски…
Что дальше?
«Посмертная слава: громыхающая „телега жизни“, едущая дальше порожняком» («Записные тетради»).
Камень в воду брошен, и круги – ни ускорить, ни замедлить, только ждать – сколь широко разойдутся, как далеко и скоро дойдут. Но камень брошен в неспокойную, взбаламученную градом других камней воду, потому, быть может, долго ждать и непросто видеть эти круги. Наше время – на свой лад – тоже не слишком благосклонно к Кржижановскому: явление его прозы совпало с читательским пресыщением, с чрезмерностью числа творений, десятилетиями таимых от публики, возникших перед нею одновременно и внезапно, ждущих внимания, переживания, осмысления. Впрочем, хорошего много не бывает.
«С сегодняшним днем я не в ладах, но меня любит вечность», – записал он. Вероятно, тому, кто случайно в тот миг заглянул бы через его плечо, показалось бы, что пером Кржижановского водит непомерная гордыня.
Оказалось: то была просто констатация факта.
Комментарии
Благодаря подробному очерку «После катастрофы» комментарии к публикуемым сочинениям Сигизмунда Кржижановского, на мой взгляд, едва ли нуждаются в обстоятельном предварении. Потому хочу добавить лишь несколько строк.
В творчестве Кржижановского броско выделяется период – 1924–1933 гг., – когда было написано абсолютное большинство самых зрелых и значительных его сочинений. О том, что происходило в жизни и творчестве писателя до и после этого времени, подробно рассказано в очерке.
Все включенные в книгу сочинения Кржижановского взяты из этого золотого десятилетия писателя.
