Воспоминания самоубийцы. Надиктовано Духом Камило Кастело Бранко - Ивона Ду Амарал Перейра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Действительно, там было указание на фронтоне главной арки, направляющее вновь прибывшего, чтобы помочь ему и прояснить возможные сомнения: "Госпитальный Департамент".
По обеим сторонам выделялись другие, где стрелки указывали начало новых дорог, в то время как новые надписи удовлетворяли любопытство или потребности путешественника: "Справа — Психиатрическое отделение. Слева — Изоляция".
Проводники ввели нас в центральный вход, где также читался подзаголовок: "Госпиталь Марии Назаретской".
Огромный ухоженный парк удивил нас за входом, в то время как просторные здания возвышались в спокойных местах. Построенные в классическом португальском стиле, эти здания демонстрировали большую красоту и широкие намеки своими арками, колоннами, башнями, террасами, где вьющиеся цветы обвивались, подчеркивая приятную эстетику. Для тех, кто, как мы, измученные и несчастные, пришли из тех регионов, подобное место, хотя и безвкусное из-за своей неизменной белизны, казалось высшей надеждой на искупление. И не отсутствовали, украшая парк, пруды с художественной отделкой, где бурлила прозрачная и кристально чистая вода, падающая в тишине каскадами, изящные капли, похожие на жемчужины, в то время как кроткие птицы, словно стая изящных голубей, легко порхали среди лилий.
В отличие от других больничных отделений, таких как изолятор и психиатрическое отделение, больница Марии Назаретской, или "Главная больница", не была окружена стенами. Только пышные деревья, лилии и розы образовывали изящные ограждения. Во время моего выздоровления я часто думал о том, насколько захватывающим был бы пейзаж, если бы естественное многоцветие разрушило белый саван, окутывающий все вокруг и придающий атмосфере неисправимую монотонность.
Усталые, сонные и грустные, мы поднялись по лестнице. Группы внимательных санитаров, все мужчины, под руководством двух молодых людей, одетых по-индийски, помощников директора отделения — позже мы узнали, что их звали Ромео и Алкест — приняли нас из рук сотрудников охраны, до тех пор отвечавших за наш надзор, и, милосердно поддерживая нас, провели внутрь.
Мы прошли через великолепные галереи, вдоль которых широкие стеклянные двери с легкими голубыми молдингами позволяли видеть внутреннюю часть палаты, что показывало, что пациент никогда не будет одинок. Наши группы разделились по указанию санитаров: десять направо… десять налево… В каждой спальне было десять белоснежных удобных кроватей и просторные гостиные с балконами, выходящими в парк. Нам милосердно предоставили ванну, больничную одежду, что вызвало у нас слезы благодарности и удовлетворения. Каждому из нас подали вкусный бульон, теплый, укрепляющий, в тарелках, таких же белых, как простыни: и каждый почувствовал вкус того, что ему хотелось. Удивительный факт: пока мы ели, в памяти всплывал родительский дом, семейные собрания, обеденный стол, нежный образ наших матерей, обслуживающих нас, суровая фигура отца во главе стола… И неопределенные слезы смешались с укрепляющей пищей…
Камин согревал помещение, принося нам облегчение. А наверху, подвешенный высоко на стене, которая казалась фарфоровой, завораживающий цветной экран, светящийся и словно одушевленный жизнью и разумом, привлек наше внимание, как только мы переступили гостеприимный порог. Это была картина Девы Марии Назаретской, нечто похожее на знаменитую картину Мурильо, которую я так хорошо знал, но возвышенная элементами, несуществующими среди гениев живописи на Земле!
После ужина в нашу комнату вошли два индуса, это были врачи. С ними были еще двое, которые должны были сопровождать нас на протяжении всей нашей госпитализации, так как они отвечали за палату, в которой мы находились. Их звали Карлос и Роберто де Каналехас, они были отцом и сыном соответственно, и когда они были воплощены, они были испанскими врачами на Земле. Мы не могли их полностью различить из-за нашего ослабленного состояния. Казалось, что мы спим, и то, что мы рассказываем читателю, мы видели как во сне…
Индусы подошли к каждой кровати, нежно заговорили с каждым из нас, положили свои нежные и белые руки, которые казались полупрозрачными, на наши измученные головы, поправили наши подушки, заставляя нас отдыхать; по-отечески укрыли нас, подтягивая одеяла к нашим замерзшим телам, напевая при этом такие ласковые и суггестивные мелодии, что тяжелая сонливость немедленно одолела нас:
— Вам нужен отдых… Отдыхайте без опасений, друзья мои… Вы все гости Марии Назаретской, нежной Матери Иисуса… Этот дом — ее дом…
Другие помощники делали то же самое с остальными членами трагической группы, собранной Божьей Любовью.
Проснувшись после глубокого и восстанавливающего сна, мне показалось, что я спал долгие часы, и в какой-то степени я почувствовал, что мое мышление прояснилось, предоставляя большую возможность для понимания и осмысления обстоятельств. Я чувствовал себя уверенно, освободившись от того кошмарного состояния, которое приносило мне столько раздражения. Но, увы! Такое умственное облегчение скорее погружало меня, чем исцеляло от моей тоски, поскольку побуждало меня с большей дозой здравого смысла и спокойствия исследовать глубину проступка, который я совершил против самого себя!
Жгучее чувство отвращения, угрызений совести, страха и разочарования мешало мне должным образом оценить улучшение ситуации. И неудобное чувство стыда кричало моей гордости, что я нахожусь здесь неправомерно, без всякого права на такую заботу, только терпимый благодаря великодушию высоко милосердных людей, озаренных истинной любовью к Богу.
В моем уме роились сомнения. Невозможно, чтобы я умер. Самоубийство не убило меня! Я продолжал жить и жить полноценно!.. Что же тогда произошло?… Мои товарищи по палате и все остальные, входившие в обширный кортеж, прибывший из мрака Долины, должно быть, были погружены в такие же размышления. На их искаженных лицах отпечатались удивление, страх и неутешное горе…
И, сопровождая новую серию горестей, которые охватывали нас, несмотря на госпитализацию и восстанавливающий сон, физические боли от раны, которую мы себе нанесли, продолжали мучить нашу чувствительность, напоминая нам о нашем непоправимом состоянии осужденных. Мы с Жеронимо время от времени стонали из-за раны в ухе, нанесенной огнестрельным оружием, которое мы использовали в трагический момент, Марио Собрал извивался, его шея, онемевшая, периодически боролась с удушьем, так как он повесился, Жуан де Асеведо, удерживая в измученном уме отравление своего тела, тихо плакал, требуя визита врача, а Белармино, истекая кровью, с болезненной, онемевшей, уже парализованной рукой — предвещая с этого момента физическую драму, которую он перенесет в последующем воплощении — так как он совершил самоубийство, перерезав себе вены.
Но облегчение было ощутимым. Мы заметили, что больше не видели мысленных сцен каждого, воспроизводящих в удивительных картинах высший момент, как это происходило в Долине, где не существовало
