Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем - Сигизмунд Доминикович Кржижановский

3

Почтальону.

Товарищ почтальон, это письмо не надбавит шагов к вашей ходильной работе и не сделает вашу сумку тяжелее ни на единый грамм. Боюсь только, что привычка носить письма заставит вас отнести и эти строки к себе на квартиру. Но я советовал бы вскрыть его немедля, прочесть и выбросить: в ближайшую урну.

Я очень уважаю труд почтальона. По-моему, между словами «почта» и «почтенная» есть даже какое-то родство. И все-таки я утверждаю – только не торопитесь обижаться, – что ни одно письмо ни до кого никогда и ни разу не дошло. Полностью. До последнего своего смысла.

Разумеется, я не хочу этим хоть в самой малой степени порочить работу почтальона. Почтальон добросовестно стучится в дверь. Но стучать в сердце и достучаться до него – это не входит в круг обязанностей письмоносца.

Почтальон вручает конверт. Но уверяю вас, что письму со штемпелем «Владивосток», врученному в Москве, предстоит гораздо более длинный путь, чем тот, который оно уже проделало.

Мы ликвидировали, или почти ликвидировали, неграмотность. Это очень хорошо. Кто спорит? Но что мы сделали для ликвидации духовной неграмотности? Ведь все мы понимаем друг друга по слогам, еле-еле, не умеем читать чужое чувство, суть, спрятанную в букве.

И все-таки я угадываю в вас, мой случайный адресат, некое ощущение обиды, а то и скуки, которая вот-вот – через секунды – швырнет мое письмо прочь. Потерпите еще пару строк. Дело в том, что по мере того, как в чернильнице – капля за каплей – убывают чернила, в пишущем – рюмка за рюмкой – прибывает водки. Вы сами, вероятно, иной раз не прочь. Ваше здоровье. Недавно, после двух флаконов, я взял да и написал открытку Господу Богу. Так и заадресовал: «Богу. В собственные руки». Ей-богу. И, идя за третьей скляницей, опустил открытку в ящик. Проспавшись я и забыл о ней, но она обо мне нет. Через два дня получаю письмо обратно со штемпелем: «За ненахождением адресата». Скажите после этого, что наша почта не четко работает. Ваше здоровье.

Но о чем бишь мы? Ах да, о конвертах. Мысли боятся солнца, отдергиваются от нахлеста лучей. Впрочем и я, кажется, нахлестался. Перед глазами рябь какая-то и прыг пятен. Да, сперва мысль под теменем, в костяном конверте, потом в бумажном конверте. И легче проломить костяной, чем вскрыть – пойми ты, вскрыть, – бумажную кожуру до… Фу ты черт, мысли шатаются, как пьяные. И чернильница почему-то на полу. Чернильница. Не догнусь. А перо всхт-.

4

Невольный переулок, д. 16, кв. 1.

Госспирты стали открываться почему-то только в 11. Вышел в 10 и принужден был бродить, пока не снимут железной решетки. Сперва пошел по Варгунихиной горе и постоял рядом с обезглавленной единоверческой церквушей. Внизу, где раньше был голый берег, теперь веселый зеленый сквер. Если всмотреться, за Москвой-рекой и за Бережками виден черный циферблат Брянского. Золотая стрела тянула по его кругу минуты медленно и натужно, как носильщик, работающий сразу на двоих пассажиров. Потянуло ветром. Я повернул ему спину и вошел в Варгунихинский переулок. Несколько коленчатых поворотов – и нежданно для себя я очутился в незнакомой улочке, обставленной одно- и двухэтажными домиками. Ничего в ней не было останавливающего внимание. Как и все другие. Только вот название – белыми буквами по синему фону: «Невольный переулок».

Вас еще нет здесь, человек, которому пишу. Нет уже потому, что домов у переулка всего четырнадцать, а № 16 только строится, растет кирпичами вверх. Мне не хочется, чтобы это письмо дошло слишком скоро. Пусть оно доберется до ваших глаз вместе с будущим, о котором сейчас думаю.

Невольный переулок: четырнадцать с половиной домов, а вот мне показалось – на минуту показалось, – будто длиннится он, выкрючивая колена из колен, сквозь всю Россию, и будто не счесть невольных вселенцев его, таких вот как я. Ведь я и мне подобные, а нас не так уж мало, все мы живем в Невольном переулке истории.

Что мы сделали, чтобы пришла Она, вы знаете о чем я говорю. В лучшем случае мы выкликали ее, как в деревнях выкликали весну. Веснянками. И веснянкам нашим нужна была, в сущности, так, веснишка. А пришла весна, пугающе юная, настоящая весна. Цветение ее слишком ярко для наших глаз. И мы прячем глаза под консервы. «Оханьем поля не перейти» – а мы хотели перейти его именно… оханьем. В то время, как другие, подымая на плечи тяжелые плиты дней, мостили ими дорогу в революцию, подлинную дорогу гигантов, мы отрывали календарю легонькие листочки, изредка лишь взглядывая, на сколько секунд прибавилось солнце и что на сегодня предлагает отрывной: бульон с гренками или раковый суп.

Да, какой может быть праздник в Невольном переулке. Невольный. Какая радость? «Нечаянная», как озаглавил ее еще Блок. А жить можно только чаянным, бытие с чужого плеча – небытию сосед. И все мы, как это учили нас в школе, – «возлѣ», «нынѣ», «подлѣ». А что подлее «подлѣ»? ИЗ него «вчужѣ». Это для меня стало теперь – «послѣ» – «въявѣ», и исход лишь в том, что – «вкратцѣ», «вскорѣ»… Но зачем об этом так вот, «вообще»…

5

Человеку на марке.

Вот я вижу вас в вашем зеленом бумажном окошечке. Ваши плечи выдвинуты над рубчатым подоконником, а поднятая вверх голова охвачена суконным шлемом. Вот я вас приклеиваю к письму, вам же адресованному. Я, человек не умеющий ни к чему приклеиться. Бесклейное существо. Бесклейное, но келейное.

Я завидую вам. Это благородная профессия: отдавать жизнь не минутами и не часами, а сразу всю, не раздробью, а целиком. Загородить своим трупом свое от чужого. Я тоже, собственно, кандидат в трупы. Потому что живой перегораживаю дорогу своему к своему. Логика требует: убрать. Но, кроме логики, есть еще и…

Сперва, когда это случилось, пробовал вместе с другими. С вами. Голосовал, заседал, говорил речи, одним словом – во все открытые двери. Но как-то рабочий один, лицо у него было похоже на ваше, отслушал одну из моих речей и сказал: «С февралевой душой, да в октябрьские дела». Занозил он меня. Обидно. Но обиднее обиды то, что верно.

Конечно, было много и другого. Не сразу я понял, что вот скачу задом и передом, а дело своим чередом. Ну а там руки плетью. И к чему, в самом деле, вставлять палки в колесо катафалка, на котором тебя везут. От людей я отошел и завел дружбу с бутылкой. Пью.

Теперь даже детишки с нашего двора, увидев меня, кричат: «Дяденька красный нос». Ну что ж, лучше красный нос, чем нос по ветру. Как вы полагаете, человек на марке?

6

Арбат, 51. 3-й этаж.

Негаснущее окно у правого подъезда.

Я опять к вам, окно. Наверное, вы писатель. Кому другому бодрствовать у ночной лампы? Признаться, я не люблю наших писателей. Одинаковые какие-то и все про одно. Жизнь выбросила уйму тем, сюжет на сюжете и сюжетом погоняет. А они трусят сюжета. Только у них и темы, что, мол, не те мы. Правильно. Ну а дальше?

Чернильницей вы, писатели, пользуетесь так, как осьминог своим чернильным мешком: для самозащиты. Замутит свое вокруг и «отмежевался». И каждая последующая книга удирает от предыдущей. С осьминогим проворством.

В общем не то литература, не то игра в перышки и пятнашки: чуть пошалил перышком, сейчас тебя и запятнают. И опять сначала.

Но у вас, наверное, свое окно в мир, и вы поймете меня.

Сам я, разумеется, никакой не писатель, а так… записыватель. Если какой-нибудь образ увяжется за мозгом и начинает преследовать меня, я иду на него с пером, как с рогатинкой. Вот, например, выписываю подряд, не пробуя суразить несуразицу:

– Подтянитесь, – сказали человеку. «Хорошо», ответил тот, пошел и повесился.

Покойный был льстюга. Он даже и в петлю попробовал без мыла пролезть.

Сначала повесничал, а после повесился.

Не будет преувеличением, если сказать о висельнике: он в натянутых отношениях с жизнью.

Ну и так далее, около дюжины вариантов: вроде вариаций Шуберта на тему. Сижу и придумываю, пока не перепротивню противное. Тогда легче как-то. Но вам, другу бессонниц, я хочу предложить