Покуда я тебя не обрету - Джон Ирвинг

Гей-вариант "Горбуна" лишь сильнее обнажил эту трещину. Позже, оглядываясь назад, Джек простил Клаудии, что она переспала с красавцем, который играл "голубого" Феба. Джек считал, она в своем праве — мстит ему, так сказать, за роман с преподавательницей танго, случившийся предыдущим летом.

Но в тот момент он был вне себя. Клаудии не повезло — капитан Феб подарил триппер и ей и Джеку! Джек бы и не узнал про измену партнерши, если бы не гонорея, — Клаудия так беззастенчиво лгала всем про свой возраст, что и в этом случае едва ли призналась бы Джеку сама. Но подарок от капитана-гомика раскрыл ее тайну.

Разумеется, Джек притворялся, что его гонорея протекает куда болезненнее, чем это было на самом деле; каждый раз, отправляясь в туалет, он падал на колени и вопил от боли. Игра чистой воды — ему просто хотелось услышать, как Клаудия кричит из спальни:

— Прости меня, прости, я не хотела!

Бруно-хореограф блестяще поставил сцену, где трансвестит Эсмеральда—Джек в песне раскрывает свою тайну капитану Фебу — ниже пояса он не Эсмеральда, а Эсмеральд; капитан молчит и отступает. Он, дурак, все еще влюблен в Джека, но не верит, что тот мужчина, и не знает, что делать.

Тогда Джек хватает руку капитана и прижимает ее к своей накладной груди; Феб никак не реагирует — мало ли безгрудых женщин, в самом деле. Тогда Джек хватает его другую руку и сует ее себе между ног. Феб оборачивается в зал и ошалело смотрит на зрителей округлившимися глазами, а Джек что-то шепчет ему на ухо. После этого они хором поют песню, сочиненную Бруно Литкинсом специально для гей-версии "Горбуна", под названием "Такой же, как я, малышка", на мотив Боба Дилана "Но это не я, малышка". Джек отлично знал репертуар Боба и сорвал аплодисменты.

Вечером того дня, когда Джек узнал про гонорею, состоялось очередное представление "Гея-горбуна", и в тот раз ему было что шепнуть на ухо капитану Фебу, пока тот ощупывал его пенис.

— Спасибо за триппер, малышка! — вот что шепнул Джек.

Услышанное произвело на Феба неизгладимое впечатление, и взгляд, которым он окинул аудиторию, был более ошарашенный, чем обычно. Каждый вечер зал ахал — боже мой, у Эсмеральды, оказывается, есть пенис! Впрочем, зал уже это знает — Джек-Эсмеральда еще прежде обнажает "суть дела" перед отцом Фролло, полагая, что тем самым избавит себя от ухаживаний священника, и не понимая, что если того разозлить, он пойдет до конца и добьется, чтобы Эсмеральду повесили.

Но в ту ночь капитан Феб так посмотрел в зал, что пьесу пришлось остановить на целую минуту — зрители встали и устроили ему овацию.

— Ты, конечно, герой, но если в следующий раз сумеешь чуть меньше гримасничать, я скажу тебе спасибо, — так обратился к капитану Бруно Литкинс после представления, а Джек в этот же миг улыбнулся ему до ушей, как еще ни разу не улыбалась Эсмеральда. Феб хорошо понимал, что стоит Джеку только захотеть, и он вышибет из него последнее дерьмо.

Но Джек лишь играл — на самом деле он был благодарен Фебу, ведь в результате всей этой истории Клаудия испытывала чувство вины. Да и сам Джек уже не чувствовал, что ответственность за расставание лежит на нем одном.

Джек и Клаудия простились лишь после окончания университета. Она отправлялась в магистратуру по специальности "театр" в один из университетов "большой десятки" (Джек специально забыл, куда именно), и им показалось естественным искать летнюю работу в разных местах. Клаудия отправилась на шекспировский фестиваль в Нью-Джерси, а Джек — в Кембридж, штат Массачусетс, в детский театр. Он сыграл там в "Красавице и Чудовище" и "Питере Пэне".

Наверное, он переживал нечто вроде ностальгии, вспоминая утраченного друга Ноя Розена и его сестру Лию (которая к тому времени уже погибла); фильмы же, на которые они ходили с Ноем, он вспоминал с теплотой. Видимо, ему было хорошо тем летом — фильмы с субтитрами, залы, полные детей и их юных мам.

Клаудия сказала напоследок (вернее, это были последние слова, которые Джек запомнил, так-то они разговаривали и после):

— Зачем ты едешь играть для детей? Ты же не хочешь их заводить.

Джек играл Чудовище, партнершей была женщина старше его; она же была основательницей театра и нанимателем Джека. И конечно, он с ней спал — все лето, но ни днем больше. На роль Венди она уже не годилась (старовата), но на роль миссис Дарлинг вполне. Только вообразите себе — Питер Пэн трахает маму Венди (пусть всего одно лето), ничего себе!

Чтобы не возвращаться обратно в Канаду, Джеку нужно было получить вид на жительство в США, а для этого или поступить в магистратуру, или найти постоянную работу. Он не отправился в Канаду — его снова спасла Эмма. Она уже два года как покинула Айову и переехала в Лос-Анджелес писать свой первый роман. Звучало это нелепо — в Лос-Анджелесе можно делать что хочешь, но только не писать романы. Но Эмме всегда нравилось поступать не по правилам.

Она подрядилась читать сценарии для какой-то голливудской студии. Как и Джек, она оставалась канадкой, но грин-карта у нее уже была. Работу она получила благодаря связям, наработанным за год каторги на нью-йоркском телевидении, Айова тут была ни при чем. Она писала роман — "моя месть за время, выброшенное в помойку на факультете кино", как она говорила, — работая "на врага" (киноиндустрию), и враг же ей платил.

Почему бы Джеку не переехать к ней жить, спросила Эмма. Она найдет ему работу в кино.

— В Лос-Анджелесе больше красавчиков, чем в Торонто, так что конкуренция пожестче, конфетка моя. Но у тебя преимущество — ты не только красавчик, ты еще умеешь играть.

Вот такой и был у Джека план — если это можно назвать планом. С театром он покончил — надоели сплошные педерастические мюзиклы. Что с того, если его последняя роль на сцене — Питер Пэн, что с того, если вечером он крадет у миссис Дарлинг ее детей, Венди и ее братьев, унося их за собой в страну Нетинебудет, а по утрам старательно заправляет лишившейся деток маме?

— Хотела бы я знать, что думает по этому поводу Джеймс Барри! — сказала бы Клаудия (Джек и вспомнил о ней, только когда ему в голову пришла эта мысль).

Главное в Лос-Анджелесе, как предстояло узнать Джеку, это вот что — городу абсолютно на тебя плевать, будь ты хоть растреклятая звезда первой величины. Дело в том, говорил тебе город, что ты все равно заплатишь по счетам, рано или поздно — ведь даже слава обращается в прах. Осенью 1987 года, когда Джек впервые попал в Лос-Анджелес, славы у него еще не было, и лишь пирс Санта-Моники обозначал собой мир развлечений и причуд, в который Джеку предстояло вступить в будущем. Эмма жила недалеко оттуда.

Джеку и Эмме хватало просто теплого воздуха Тихого океана — им было плевать, что тепло частично идет от смога. Они снова жили вместе — и при этом не в Торонто, не с мамами.

Эмма в свои двадцать девять выглядела куда старше. Проблемы с весом были заметны с первого же взгляда, но она вела еще и внутреннюю войну, которая стоила ей куда больше; ее меняющиеся амбиции никак не могли совладать с ее же ослиным упрямством. Всякий понимал, что внутри Эммы что-то кипит, но ни Джек, ни сама Эмма еще не знали, что у нее имеются большие проблемы вовсе не духовного плана.

Джек никогда не был силен в математике. Он не знал ни сколько стоит аренда их с Эммой квартиры, ни в какой день они эту аренду платят.

— Да, конфетка моя, в математике ты полный ноль, нет, полная ниженуля, ну и что с того? Ты же станешь актером!

В школе Св. Хильды Джеку требовалось почувствовать дыхание мисс Вурц — оно в чем-то заменяло ему математику. Миссис Макквот помогала Джеку тоже, но и она не смогла научить его считать.

В Реддинге по алгебре Джека подтягивала миссис Адкинс — одновременно одевая его в свою одежду и занимаясь с ним любовью с видом этакой болезненной отрешенности (наверное, тренировалась в раздевании, чтобы хорошенько подготовиться к прыжку в реку Незинскот).

Ной Розен так однажды сказал ему:

— Джек, до десяти ты считать умеешь. Но остерегайся всего, что после десяти.

Мистер Уоррен, эксетерский психолог и консультант, высказывался мягче, но не менее пессимистично:

— Джек, если тебе в будущем понадобится оценить ту или иную ситуацию, советую не прибегать к количественным методам. Цифры — не твое.

Джек Бернс прожил в Лос-Анджелесе шестнадцать лет. Он обожал водить машину. Сначала они с Эммой снимали проеденную крысами квартирку в районе под названием Венис, "Венеция". Дом стоял на Уиндвард-авеню, рядышком с баром "Хама-суши", точнее, с его помойкой. Суши-бар был отличный, и рыба всегда свежая — в баре, конечно, не в помойке.

Первой девушкой Джека в Лос-Анджелесе стала официантка из "Хама". Она жила в битком набитом другими девчонками доме на какой-то из этих бесконечных улиц, уходящих прочь от океана, — 17-й, 19-й или 20-й авеню, Джек так и не запомнил. Однажды ночью он зашел не в тот дом, да, скорее всего, еще и не на той улице. Он позвонил в звонок, ему открыли, в квартире оказалось полно девиц, и только его подружки там не было. К тому моменту, когда Джек понял, что попал не по адресу, он уже познакомился с другой девицей, которая понравилась ему больше, чем суши-официантка. Как видим, цифры снова подвели Джека.