Листопад - Николай Лохматов

"Нервишки пошаливают. Пережито сколько!.." - мысленно упрекнул он себя, снова вспомнив о разговоре с Маковеевым. "Да и могу ли я быть другим?.. Пожалуй, нет..."

2

Вечером, возвратясь с работы, Буравлев не застал дома Наташу. Походил по комнатам, заглянул на кухню. На столе там была расставлена к ужину посуда, посредине горкой возвышался нарезанный крупными ломтями хлеб.

"Вот егоза! Не успела приехать и уже друзей успела завести..." - с чувством недовольства отметил он и, налив в самовар воды, начал колоть лучину.

Наташа ворвалась в дом, раскрасневшаяся, шумная.

- Как хорошо! Самоварчик поставил! - Она чмокнула его в щеку и закружилась по кухне.

- Ну и Сорока-Белобока, затараторила, хоть уши затыкай.

Наташа высыпала из кармана на стол пригоршню желтых ядреных орехов.

- Знаешь, папа, я встретила седобородого кудесника по прозванию Трофим Назарович. Он и спрашивает: "Ты не лесного ли царя дочка? Нет? Ну все равно, возьми орехи. Учти, они волшебные. Раскусишь один - и сразу исполнится твое желание. Сколько зернышек, столько и желаний". - "За что мне такая почесть?" - спрашиваю. "За твоего батюшку, за его ушки сахарные... Встретил однажды его в лесу и не узнал своего крестника. Подумал - кулик перелетный, а он оказался сокол ясный. Провел, мудрец, старого".

- Про ушки-то не забыл, чертяка! - захохотал Буравлев. - Давняя история. Мальчонками по гнездам шастали. Не раз старик нас за уши драл. Андрюхе Дымареву вдобавок и крапивой доставалось. Годком постарше он был меня...

Буравлев невольно любовался дочерью. "Совсем невеста! А давно ли была с пуговку: курносенькая, глазастенькая, как совенок. И ходить еще толком не могла. Вон какая стала..."

- Ну, еще что рассказывал старик? - спросил Буравлев. Голос прозвучал глухо, простуженно. Но Наташа не заметила в нем перемены.

- Говорил о муравьях, как они волка съели.

Губы Буравлева дрогнули в едва заметной усмешке:

- Ну и фантазерка!

- За что купила, за то и продаю, - живо отозвалась Наташа.

Тем временем она разлила по стаканам крепкий чай и, как бы оправдываясь, сказала:

- Не одной он мне это говорил.

- Как же это могло случиться? Напали на зверя и слопали?

Уловив в словах отца насмешку, Наташа загорячилась:

- Совсем и не так. Нашли его ребята дохлым. Бросили в муравейник. Утром глянули, а от волка только косточки остались.

- Так бы и сказала, - пожурил ее Буравлев. - Пора уже научиться изъясняться понятнее.

- Неужели так могло быть?

- Ты видела, как один муравей управляется с гусеницей соснового шелкопряда? По величине она его в десятки раз превосходит. А тут их сотни тысяч, может быть, даже и миллионы. Народец этот организованный. Взялись дружно, поднатужились - и нет волка.

В окна, пробиваясь сквозь хвойную хмарь, цедилось неласковое солнце. На столе, выдувая кудрявые волны пара, попискивал самовар. Помешивая ложечкой в стакане, Буравлев прислушивался к этому писку. Он напоминал ему сторожку, хлопочущую у печки мать и ее приговорки: "Ну, заголосил. Не к добру, видать..."

"Гостей сзывает, - шутил, бывало, отец. - Первым делом ставь на стол бутылку да закусок побольше..."

Буравлев жил сейчас в прошлом. И голос дочери, ему казалось, доносился из глубины этого прошлого.

- А Костя смеется: "Загибать дед ловок. Я его знаю!"

"Костя сказал... Костя сказал... - почему-то раздражался Буравлев. Весь мир теперь у нее в этом Косте..."

Глубокая сосущая тоска и обида за свою изломанную жизнь и, как ему подумалось, за неизбежное одиночество в старости овладели им. В голову лезли горькие, недобрые слова. Но он сдержался. Отхлебнув из стакана уже остывший чай и украдкой взглянув на дочь, он, стараясь быть спокойным, предупредил:

- Ты бы поменьше ходила в лес одна.

- Не все же дома сидеть, - возразила Наташа.

Буравлев помолчал.

- Я не о том. Места здесь глухие.

- Звери человека не трогают, - стояла на своем Наташа, по-прежнему не понимая отца. - Кого же мне еще бояться?

- Есть люди хуже зверей.

- Чепуху ты городишь, папа. Как же я тогда работать буду?

- Как работать?.. - удивился Буравлев.

- Очень просто: топором, в бригаде лесорубов. Костя давно зовет...

"Костя зовет..." Буравлев ощутил глухие, тревожные удары сердца: "Вот что меня волнует! Костя..."

- Сначала надо посоветоваться со мной. Вроде не чужой.

- Не все же говорить тебе! - вспылила Наташа.

Буравлев вдруг вскочил. Побледнел.

- Вот что тебе скажу, дева. Уж больно зачастила ты в слесарку к парню. Люди разное говорят. Ох, чувствую...

- А тебе уж кто-то что-то сказал... - в голосе Наташи была ирония. Слушаешь тут всяких...

Она обиделась. Ресницы задрожали, по щекам покатились крупные слезинки.

- Захочу и сама уйду! - уже не говорила, а кричала она. - За первого попавшего выйду. Чем так взаперти сидеть!

Буравлев только сейчас понял, что перед ним стояла не та светловолосая, со вздернутым носиком девчонка, которую он ласково называл Сорокой-Белобокой, не та, для которой когда-то наказ отца был законом. Стояла другая, совсем незнакомая девушка.

- Слишком рано самостоятельной стала, - сдерживая себя, с хрипотцой бросил Буравлев.

Сгорбившись, он зашлепал в соседнюю комнату.

3

Закутавшись в одеяло, Наташа горько и беззвучно рыдала. "Мама не сказала бы так..."

Отец казался жестоким, несправедливым.

Как никогда, захотелось увидеть мать, прижаться к ней и рассказать о своей обиде. Она поняла бы, утешила.

Наташа пыталась представить себе, какой именно была ее мать. И не могла. Ей всегда думалось, что она красивая, с голубыми добрыми глазами, с ласковым голосом, нежными, мягкими руками.

"Мама!.. Где же ты, мама?.."

Ей, не знающей материнской ласки, стало жаль себя. Рыдания тугим комом подступали к горлу, душили ее.

Кто-то постучал в дверь. Она слышала, как отец вышел в сени. За стеной загудели незнакомые голоса. Она невольно прислушалась к ним. Горечь незаметно отхлынула.

- Наташи нет дома, - отвечал отец с некоторым неудовольствием. Ушла. Не знаю, куда ушла...

Наташа приподнялась на локоть. Она поняла, что приходил Костя. Тяжело вздохнула, вспомнив обидные слова отца. Положила на подушку голову и снова стала думать о матери.

В воображении уже спящей Наташи поплыли леса: мохнатые, темные ели. На полянах пригибались к земле крупные, махровые головки гвоздики. В густых ветвях пересвистывались птицы. Наташа никогда не видела их столько. Одна пичужка села на плечо и залилась тонкой серебряной трелью. Наташе показалось, что мотив этот уже где-то слышала.

Она шла по просеке, и деревья ей уступали дорогу. Ветвистый старый дуб даже поклонился до самой земли.

"Эт-то кт-т-то?" - спросила молодая, в зеленом резном платьице, рябинка.

"Наш-ш-ша Наташ-ш-ша!" - подхватили деревья.

"А шт-то он-на сдел-лал-ла?" - залопотала слюдяной листвой осина.

"Стыд-дно! Стыд-дно!" - засмеялась кудрявая береза.

"На самом деле, а что я такое сделала?"

И тут она увидела Костю Шевлюгина. Он был в накрахмаленной белой рубашке, при галстуке. Необычно красив.

"Куда ты дел свой ватник?" - хотела спросить она. Но ее опередил Костя:

"Ш-што-о ты-ы-ы оп-паздывае-ш-шь? - и протянул руку. - Наш-ш-ши дру-уз-зья ж-жду-у-т те-бя".

"Какие друзья?"

На поляне их ждали лоси, зайцы, белки. Приплелся и домосед-барсук.

"Вот, оказывается, какие друзья!"

Увидев людей, они затрубили, залаяли, запищали, засвистели... По лесу пошел невообразимый шум. Наташа испугалась: "Что вам надо?" Внезапно на верхушке сосны громко прокричал филин.

И вдруг все исчезло: и звери и птицы. Только мохнатые золотистые шмели садились на бархатистые головки гвоздики и раскачивались, как на качелях. А вместо Кости, озаренная солнцем, стояла женщина: в воздушном белом платье, с добрыми голубыми глазами. На лбу ее полыхала Полярная звезда. Женщина смотрела на Наташу с ласковой улыбкой.

"Мама..." - кольнуло в сердце Наташи, Она ринулась вперед и закричала:

- Мама-а-а!..

И проснулась.

По комнате струился фиолетовый свет. За окном заиндевевшей веткой махала елка, будто звала к себе. В доме отстаивалась тишина.

- Проспала! - встревожилась Наташа и в один миг вскочила с постели. С припухшим от сна лицом, она надела быстренько короткое ситцевое платье. Ей так захотелось увидеть отца и все рассказать ему. Обиды на него уже не было. Но отца в доме не нашла. В кухне на столе лежала записка. В ней было всего лишь два слова: "Приду поздно".

Наташа, насупив тонкую ниточку черных бровей, недовольно бросила:

- Вот вредный!.. Была бы мама!.. - прошептала она. Ресницы ее мелко задрожали, в горле пересохло. Но она выдержала, не заплакала.

"Странно, с какой стати приснился Костя? Мама - это другое дело. Красивая она!.. На что так обиделся папа? Я ничего не сделала плохого". Стараясь найти всему объяснение, Наташа так и стояла у стола, комкала в пальцах записку отца.