Гонимые и неизгнанные - Валентина Колесникова

Денщик рассказывал про Николая. "Там уже все слажено, свадьбе скоро быть", - радостно гудел он, ловко хлопоча над самоваром. Тимофей толково и коротко доложил, кто из господ офицеров "изволил справляться" о Павле, что передать велено. А велено было поручиком Аврамовым передать, что нынче-завтра быть офицерской пирушке, чтобы он готов был! То был сигнал тревоги.

Павел, притомившись с дороги, хотел отдохнуть, но, услыхав про пирушку, решил только испить чаю покрепче и приняться перебрать, хоть и невинные, бумаги. Он допивал уже второй стакан, когда послышался колокольчик, громкий хрип-фырканье с лету остановившихся лошадей и сразу же тяжелый топот многих сапог в сенях...

Обыск длился часа два, хотя в их с Заикиным казенном пристанище, кроме книг да белья и сменного мундира, почитай, и не было ничего.

Поначалу он попытался урезонить ретивых жандармов:

- Господа, зачем же подушки вспарывать?

Однако "господа" не взглянули даже, только ещё ретивей орудовали штыками, так что пух из перин и подушек так и носился по комнатам, пока взламывали шкафы, полы, даже стены. Это бессмысленное разрушительство, как ни странно, успокоило нервную дрожь в ногах. Он сносно перенес и личный обыск, с самого начала внушив себе здравую мысль: "Разве мы не были готовы к этому?"

А по дороге в управу, где снимали с него первый допрос, страдал душевно только от того, как подействует на брата его арест и вид разгромленной обыском квартиры - от него жандармский наряд отправился к Николаю.

"И это - по возвращении от невесты! После такой-то душевной радости ох как тяжело ему будет!"

И вдруг Павел почувствовал, как где-то в глубине души, будто робкий и тихий музыкальный аккорд, прозвучала мысль: "А я и полюбить не успел!.."

В разных одиночках № 16

Будто невиданное бедствие свершилось в природе - закружились, ложась на столы начальства самого нелепого и страшного заведения в России Петропавловской крепости, - бесчисленные печальные бумажные листы. Больше месяца шла эта круговерть. Написанное в листах было обстоятельно, буднично и деловито.

"№ 279 Секретно

Господину Военному министру

При высочайших Его императорского величества повелениях ко мне от 16-го сего генваря присланные свиты Его императорского величества по квартирмейстерской части поручики Бобрищевы-Пушкины 1-й и 2-й для содержания во вверенной мне крепости, мною приняты и посажены каждый порознь в арестантские покои1, а 1-й по заковании в ручные железа. О чем должным считаю Ваше высокопревосходительство иметь честь уведомить.

Генерал-адъютант Сукин2.

С. - Петербургская крепость

17 генваря 1826"3.

Как и брат, Николай Бобрищев-Пушкин был арестован 30 декабря 1825 года, и на первом допросе в Тульчине 31 декабря категорически отказался от своей принадлежности к тайному обществу.

Братья были отправлены в Петербург 8 января 1826 года, и 16 января предстали порознь перед генерал-адъютантом Левашовым. Трудно предположить, чтобы почти в течение целого месяца, ожидая ареста не только со дня на день, но и с минуты на минуту - особенно после ареста Пестеля, - они не продумывали линии своего поведения на допросах или способа защиты. И если продумывали, то она, естественно, должна была быть одинаковой.

Тем не менее уже на первом допросе в Зимнем дворце братья ведут себя по-разному. Павел все отрицал. Он держался с почтительной уверенностью и достоинством, и неторопливая обстоятельность его ответов на вопросы, лично до него касающихся, - о рождении, воспитании, службе и т. д. - до того времени, пока не собраны были серьезные улики и показания против него, думается, даже склоняли следствие к мысли о его непричастности.

Впечатлительный же, гордый и легко ранимый Николай Пушкин отвечал на вопросы Левашова с исключительной смелостью, которую тот нашел невиданной дерзостью. Так же расценил поведение арестованного и монарх.

Николай заявил: "В 1819 году я был принят в тайное общество, кем же был принят, назвать не хочу. Членов назвать я не могу.

Намерением общества было введение в государстве ограниченной власти. Средство достижения оного сказать не могу по неизвестности".

Трудно решить, чего больше было в этом ответе: присущего ему максимализма, твердой уверенности, что, независимо от ответа, ждет его скорое "расстреляние" или столь же скорое освобождение, так как заговорщики никакого действия не успели произвести (думается, так поначалу считали все декабристы).

Действительность же преподнесла то, к чему готовы они не были. Путь их после допроса из Зимнего лежал в одиночные казематы Петропавловской крепости. Каждого сопровождала собственноручная записка государя, обрекавшая на тот вид существования, который все же назывался жизнью. Условия этого существования были в прямой зависимости от того, как вел себя арестованный на допросе, от настроения государя или других, только ему ведомых причин. О соблюдении каких-то юридических норм или законе речи просто не шло в течение всего следствия, а потом и расправы над декабристами. И букву закона, и закон в целом заменила воля монарха непредсказуемая, жестокая, мстительная.

] ] ]

Николая Пушкина сопровождала такая монаршая записка:

"Присылаемого Пушкина 1-го заковать в ручные железа и посадить и содержать строго".

Об исполнении было незамедлительно доложено:

"При высочайшем Его императорского величества повелении присланный ко мне Пушкин 1-й для закования в ручные железа и строгого содержания во вверенной мне крепости мною принят и по заковании его посажен в Кронверкской куртине в арестантской покой № 16, где он ни с кем никаких непозволенных сношений иметь не будет. О чем Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу.

Комендант генерал-адъютант Сукин.

С. - Петербургская крепость

16 генваря 1826-го".

Поведение Николая Сергеевича на первом допросе вкупе с железами и мрачной, сырой одиночкой сделали невозможным его поединок со следствием (как это было у Павла Пушкина). Каждый из последующих его допросов был новым нажимом и психологической атакой следователей. И все же Николаю Пушкину до конца марта удается "сокрытие бумаг Пестеля" - в его положении это было равносильно подвигу.

На втором допросе, 19 января 1826 года, ему вручаются вопросные листы из четырех пунктов, требование ответить на которые сопровождается угрозой, что отказ признаться "есть новое преступление, усугубляющее признанную вами вину, и влекущее за собою строжайшее взыскание, не за одно уже соучастие в злоумышленном обществе, но и за дерзостное упорство в раскрытии истины, которая совершенно известна"1.

Николай Сергеевич вынужден отвечать, объясняя свой прежний отказ давать показания: это было бы противно его "чистой, христианской нравственности, заставляющей скорей лишиться своего, нежели отнять у другого, повелевающей любить ближнего, как самого себя, и носить бремени друг друга".

Он сообщает, что "был принят в тайное общество в Тульчине в конце 1820-го или в начале 1821 года", что принял его "старший адъютант 2-й армии гвардии поручик Басаргин".

Причины, "вовлекшие в сие общество", объясняет так: "решился вдаться в сию опасность с единственным намерением, причитаясь к какому-нибудь соединению, получить через то самую возможность в случае нужды быть полезным моему Отечеству, каким бы ни случилось особам и лицам, и моей вере, потому что полагал, что Отечество не в одном сражении требует пожертвования собою"1.

Перечисляет Бобрищев-Пушкин 1-й и те программные установки, которые руководство Южного общества пропагандировало среди рядовых своих членов: "способствовать введению в России правления, ограниченного посредством народной депутации, для чего предполагалось доставить свободу и помещичьим крестьянам. Защищать неприкосновенность господствующей веры, но обеспечить веротерпимость и прочих христианских исповеданий. Всеми силами не позволять раздробления государства, если бы некоторые области, воспользовавшись переменою, захотели отделиться". Акцентировалась необходимость держать в тайне свою принадлежность к обществу: "Принимаемому не сказывать никак ничьего имени, кроме своего, и сообщаться посредством того, кто принял"2.

О средствах достижения цели общества Николай Пушкин не знал и делал упор на бездействие членов Южного общества, и свою в частности.

Следственный комитет, несмотря на довольно обстоятельные ответы, не поверил в полноту "чистосердечных" его признаний. Вот почему, пока продолжалось следствие - а оно шло теперь в направлении розысков "Русской правды", - Николая Пушкина оставили "дозревать" в душной его темнице, где, как он писал, он "умирал всякий из этих 90 дней".

Два месяца не вызывали Николая на допросы, будто забыв о его существовании. Когда 29 марта 1826 года после тьмы, мрака, сырости, оглушающего одиночества, похожего на погребение заживо, с глаз его снимают повязку и он оказывается в ярко освещенной, теплой, заполненной говорящими, смеющимися людьми зале, вряд ли, наверное, сразу смог Николай включиться в процесс допроса, - ему нужно было освоиться с мыслью, что в природе ещё существует естественная жизнь.